Наталья Баклина - Муж на час
— Не любит… — хмыкнул Захаров. — Я вот тоже не люблю, только жизнь никого не спрашивает — ломает все планы как нечего делать.
— Это так, — вздохнула Людмила, — но всё равно неловко получилось…
— Люда, да вы что? — изумился Захаров. — Сценариста вашего чуть не убили, вы в пятницу чуть не погибли, а теперь на одной ноге скачете — какое тут «неловко»? А если бы в тот раз всё закончилось трагично, вы бы с того света тоже перед вашей начальницей извинялись?
— Игорь, вы не понимаете… У меня есть обязательства, и я должна их выполнять. А мои личные обстоятельства не должны мешать делу.
— А что за дело такое, что вы готовы пожертвовать личными обстоятельствами?
— Важное дело, мы возвращаем стране её историю.
— То есть?
— Мы разыскиваем за границей частные архивы, где сохранились свидетельства времён гражданской войны. И работаем с ними, возвращаем в страну, статьи пишем, фильмы снимаем документальные. Вы только представьте — история без купюр, без идеологии, просто куски жизни в письмах и дневниках.
— Представляю. Но почему ради чужой прошлой жизни нужно жертвовать своей сегодняшней — понять не могу.
— Ой, ну как же вам объяснить, — хлопнула она по коленке ладошкой. — Ну что такое моя жизнь? Простая жизнь простого человека. А тут — история, и я — как будто её свидетель и участвую в том, чтобы донести неизвестные факты и рассказать о них современникам! Знаете, как они любили родину, те люди, эмигранты первой волны! Нас приучили в школах — беляки, эксплуататоры, царские прихвостни. Войну проиграли, страну продали, в общем, полные ничтожества, которых совершенно справедливо победили красные большевики. А начинаешь читать их письма, или стихи, или смотреть фотографии — какие чистые, глубокие, искренние люди. Как они чувствуют, как хранят верность, как много значит для них понятие чести! В наше время, по-моему, этого уже нет. А какие лица на фотографиях! Особенно женские — ясные, светлые, без тени фальши!
— У вас сейчас такое лицо, — сказал Игорь, и она сбилась с тона.
— Да ну вас, я серьёзно, а вы с комплиментами.
— Это не комплимент. У вас глаза светятся, когда вы рассказываете про этих людей из прошлого. Мне показалось, что вам там лучше, чем в нашем времени.
— Ой, нет, я бы так не сказала. И в наше время много хорошего. Я, когда в школе работала, таких деток учила — просто прелесть.
— Вы учитель истории?
— Нет, я учитель начальных классов. Успела свой первый набор до третьего класса довести, а потом Соньку родила, ушла из школы. Потом Аркадий помог сюда устроиться, в Фонд исторического наследия. На самом деле, очень престижное место, поездки заграницу и всё такое…
— И где вам больше всего понравилось? — заинтересовался Захаров. Людмила смутилась.
— Я пока нигде не бывала, как-то всё не складывалось. А вот Лидуша в начале мая во Францию ездила, и скоро ещё трое наших туда поедут для фильма снимать.
— Лидуша — это кто?
— Сотрудница наша, ассистент режиссёра и корреспондент.
— А генеральша ваша тоже везде ездит?
— Генеральша? А, Ольга Николаевна! Она не генеральша, она Княгиня. Ей вообще весь мир открыт. Она ведь гражданка Монако, просто живёт в Москве.
— Хорошо устроилась, — кивнул Игорь. — В общем, вы меня почти убедили, что вы служите человечеству и поэтому готовы пожертвовать даже личным здоровьем.
— Да ничем я не жертвую! — не согласилась Людмила. — Просто, если мне поручили, я обязана это сделать. И вообще, хватит уже обсуждать мою работу, а то я начинаю чувствовать, что занимаюсь какой-то ерундой. Давайте лучше про вас поговорим.
— А что про меня говорить, — улыбнулся Игорь. — Со мной всё ясно. Я — муж на час.
Глава 7
Ветки прогорели, языков огня уже не было, лишь угли мерцали малиновым. Игорь сдвинул их в сторону, высыпал картофелины на горячую землю и сгрёб угли обратно.
— Не сгорит? — забеспокоилась Людмила.
— Нормально, как раз испечётся.
Они сидели в дальнем углу участка под старой яблоней. Костёр разожгли на кострище, где старики обычно сжигали траву и сухие ветви. Печь картошку придумал Игорь, тем более что в подполе у Анны Николаевны прошлогодних запасов сохранилось — до следующего урожая не съесть.
Людмила потыкала палочкой в уголёк, он рассыпался. Заботясь о её ноге, Игорь вынес под яблоню красное пластиковое кресло — такие обычно ставят в уличных кафе, ускадил в него Людмилу, и чтобы достать до угольков, она тянулась, отставив в сторону травмированную ногу. Сидеть у костра было покойно. Особенно после сегодняшнего сумасшедшего дня и охов стариков по поводу новых Людмилиных напастей.
— Знаешь, я, оказывается, лет двадцать не сидела у костра и примерно столько же не ела печёной картошки.
— Я тоже, — принял Игорь её «ты». Огонь сближал, и это их выканье, которое ему уже начало надоедать, здесь было неуместным, как какой-нибудь кринолин или цилиндр.
Игорь ловко подхватил раздвоенной веткой, эдакой мини-рогатиной, уголёк и поднял его к лицу, прикуривая. А она продолжала:
— Хотя могла бы, наверное, когда к родителям приезжала в Ставрополь, костерок развести. Но почему-то даже и не думала об этом.
Людмила смотрела, как малиновые угли сереют, потом наклонилась и дунула. Пара уголей тут же пыхнула оранжевым, и на несколько секунд появился огонь.
— Не надо, не дуй, — попросил Игорь. — А то картошка и в самом деле обуглится.
— Ладно, не буду. Знаешь, сейчас вдруг подумалось: а почему я, выйдя замуж, будто жить себе запретила?
— В каком смысле?
— Ну, как будто взяла и зачеркнула всё, что у меня раньше было. Как будто меня, Люды Романовой, и не стало больше на белом свете. А появилась совсем другая женщина, Людмила Михайловна Богатова, жена, мать, порядочная женщина, которая должна делать только то, что должна.
— А почему ты должна делать только то, что должна?
— Не знаю. Теперь не знаю. А до вчерашнего дня думала, что просто должна, и всё. Потому что так принято, потому что так положено, потому что я надёжный и ответственный человек и на меня можно положиться.
— Это в смысле, положить побольше, чтобы воз везла? — хмыкнул Игорь.
— А сейчас смотрю на костёр, и думаю, — продолжала Людмила, поведя плечом на его реплику, — вот задавило бы меня тогда поездом, а я так ничего для себя в этой жизни сделать и не успела… Ну, разве что Соньку родила. А всего остального, о чём девчонкой мечтала — не успела.
— А о чём ты мечтала?
— Весь мир объездить. В Париж съездить и залезть на Эйфелеву башню. В Венеции поплавать на гондоле. В Средиземном море искупаться. А ещё работать в школе, учить первоклашек, а потом плакать от избытка чувств, когда они, уже старшеклассниками, будут прощаться со школой на последнем звонке. У меня в начальных классах учительница была, Анна Борисовна, очень добрая, любила нас, как родных. И когда наш десятый «Б» на последнем звонке стоял, её к нам пригласили, и она плакала. А я думала, что это, наверное, и есть счастье — видеть, какими людьми становятся дети, которых ты научила…
— По-моему, не такие уж и несбыточные мечты, — замаетил Захаров. — Вполне осуществимые. Съездить в Париж на неделю не так уж дорого, меньше тысячи евро.
— Да, я знаю. Только у меня всё никак не получается накопить, — Людмила улыбнулась, будто оправдываясь. — И от фонда поехать пока не сложилось.
— А школа? Что тебе мешает вернуться к своим первоклашкам, если так мечтается?
— Да как-то отвыкла я от школы. Там ведь свой микроклимат, своя субординация, свои порядки, — пожала она плечами и опять уставилась на угли. Подул ветерок, и они вдруг разродились редкими лепестками огня. Не рассказывать же ему, что в школе зарплата на треть меньше той, что ей платят в Фонде, а денег и так всегда в обрез.
— Да, микроклимат в школе тот ещё! — согласился Игорь и поворошил угли, чтобы погасли. — Мы, помню, в интернате, учительницу географии мычанием с ума сводили. Сидели на уроке и мычали с сомкнутыми губами, а она просто бесилась оттого, что не могла понять, кто из нас гудит. Орёт, обзывается, а нам, балбесам, весело.
— Ты жил в интернате? — посмотрела на него Людмила.
— Да. Я без родителей вырос. Отца не знаю, мама погибла, когда мне семь лет было — пьяного водителя вынесло на автобусную остановку. Пострадало пять человек, погибла только она.
— Бедный, как же тебе пришлось…
— Да ладно, выжил ведь. Старики очень помогли, у них своих детей нет, я за родного. Меня Сергей Савельич из-за забора высмотрел и в гости к себе пригласил.
— Как это, из-за забора?
— Да так. Я в интернате тяжело приживался — домашний ведь ребёнок был. А пацаны там те ещё оторвы. Ну, и травили меня поначалу, Харей звали — это потому что Захаров. А я, чтобы не нарываться, уходил от них и сидел под кустом у забора. Место у меня там было, своё. А Савельич меня вот такого увидел, и «Эй, пацан, ты чего грустный такой? Хочешь в гости ко мне пойти?»
