Рэй Брэдбери - Голливудские триллеры. Детективная трилогия
— Спасибо, ты настоящий друг.
Он сделал первый шаг в темноту. Я двинулся следом, ощупывая пространство лучом фонаря.
— Слушай, а с чего ты вообще взялся мне помогать? — спросил я на ходу.
— Это все Крамли. Я позвонил ему, и он сказал, что лежит прикованный к постели. Странно, правда? Обычно общение с такими мудаками, как ты, очищает кровь и заново запускает сердце… Держи нормально фонарь, а то я споткнусь.
— Лучше не зли меня… — Я угрожающе дернул лучом.
— Не хотел это говорить, — продолжал Фриц, — но ты действительно мне удался. Ты ведь у меня десятый, если не считать Мари Дресслер!
Мы достигли высоты, на которой носовые кровотечения являются физиологической нормой. Всю дорогу до конца второго балкона Фриц упивался собственной руганью по этому поводу.
— Так, давай еще раз, — сказал он, не переставая шагать по ступенькам. — Ну, допустим, мы поднимемся туда. И что дальше?
— Дальше — обратно, тем же путем. Вниз — в подвал с зеркалами…
— Стучи! — сказал Фриц, когда мы пришли.
От моего стука дверь кинорубки распахнулась сама, открыв нашему взору темноту, в которой угадывались два проектора. Один из них работал — и был здесь единственным источником света.
Скользнув лучом по стене, я присвистнул.
— Что? — спросил Фриц.
— Они исчезли! Фотографии. Кто-то их сорвал.
Луч фонарика нервно запрыгал по пустым рамкам: судя по всему, призраки темной комнаты испарились всем коллективом.
— Черт! Кажется, мы в полном дерьме. Этот чертов козел… господи, я уже начал разговаривать как ты!
— Узнаю своего сынка, — с одобрением сказал Фриц. — Покрути-ка еще фонарем!
— О’ кей, только без нервов… — Я осторожно прошел вперед, дрожащей рукой направляя луч на то, что виднелось между двумя проекторами.
Там, конечно же, сидел отец Констанции — застывший, как ледяная статуя, с одной рукой на выключателе.
Стрекочущий проектор на полной скорости прокручивал пленку, замкнутую в кольцо, и картинка повторялась снова и снова, каждые десять секунд. Правда, не на экране, а внутри проектора, потому что дверца, которая пропускает изображение на экран, была закрыта. Но если придвинуться поближе и прищурить глаза, можно было разглядеть их всех до одной: Салли, Долли, Молли, Холли, Гейли, Нелли, Роби, Салли, Долли, Молли… и так до бесконечности.
Я долго смотрел на старика Раттигана, но так и не смог определить, чего больше в гримасе, сковавшей его лицо, — торжества или отчаяния.
Потом перевел взгляд на стены, где уже не было ни Салли, ни Долли, ни Молли… Наверное, тот, кто их украл — кто бы это ни был, — не предполагал, что у старика на этот случай есть запасной вариант: прошлое в виде закольцованной пленки, на которой вся «семейка» бегает по кругу. Или…
Внутри у меня все оборвалось.
В голове явственно прозвучал голос Бетти Келли, повторявшей вопли Констанции: «Прости меня, прости, прости!» А потом — голос Квикли: «Как мне вернуть, как мне вернуть?» Что вернуть? Другое «я»?
«Кто же это с тобой сделал? — размышлял я, стоя над самым старым из стариков. — Или не кто-то — или это ты сам?»
Мертвые мраморные глаза были неподвижны.
Я выключил проектор.
Но они продолжали мелькать — теперь уже по сетчатке моих глаз: танцующая дочь, бабочка, прекрасная китаянка, клоунесса…
— Бедная заблудшая душа, — прошептал я.
— Он что — твой приятель? — спросил Фриц.
— Нет.
— Тогда и нечего его жалеть.
— Фриц! У тебя вообще сердце внутри есть?
— У меня шунт. А сердце я удалил.
— Как же ты без него живешь?
— Дело в том, что я… — Фриц протянул мне свой монокуляр.
Я вставил в глаз холодную линзу и направил прямо на него.
— Дело в том, что я… — повторил он.
— Ты просто мудила!
— Во — точно! — кивнул Фриц и добавил: — Ладно, пошли. А то это не аппаратная, а какая-то покойницкая.
— Так это уже давно — лет пятьдесят…
Я позвонил Генри — попросил его взять такси и подъехать к Грауману. Pronto[486].
Глава 38
Слепой Генри ждал нас в проходе между рядами, который вел вниз к оркестровой яме и дальше — к заброшенным гримеркам в цокольном этаже.
— Не рассказывай, — сказал Генри.
— Что?
— Про фотографии наверху, в кинобудке. Это ведь правда? Им действительно — капут, как выражается Фриц Вонг?
— Сам дурак, — буркнул Фриц.
— Генри, но как ты догадался?
— Я уже все узнал. — Генри направил невидящий взгляд в оркестровую яму. — Я сходил туда, где зеркала. Трость мне не нужна, фонарь — тем более. Просто пришел, протянул руку и потрогал зеркало. И сразу понял, что фотографии наверху — тоже… Потом прощупал все остальные зеркала. Никаких следов. Все стерто. Это ведь значит, что там, наверху, — он перевел взгляд на невидимые задние кресла, — все тоже исчезло. Так ведь?
— Так… — слегка запнувшись, ответил я.
— Пойдем, сам посмотришь. — Генри повернулся лицом к оркестровой яме.
— Погоди, сейчас включу фонарь.
— Опять ты со своим фонарем! Может, хватит уже — одно и то же? — сказал Генри и уверенно шагнул в яму.
Я шагнул следом за ним. Зато Фриц стоял, как на параде.
— Ну и? — спросил я. — Ты чего-то ждешь?
Он сделал шаг.
Глава 39
— Вон, сам посмотри! — Генри носом указал на вереницу зеркал. — Что я говорил?
Я двинулся вдоль зеркального ряда, проверяя каждое из них — сперва лучом фонарика, а потом пальцами.
— Ну, что? — прорычал Фриц.
— Здесь были имена, а теперь нет имен. Там были фотографии — теперь нет фотографий.
— Я же говорил, — сказал Генри.
— Интересно, почему бывают глухонемые, но не бывает… слепонемых? — спросил Фриц. — Почему все время нужно балаболить?
— Надо же чем-то заполнять время. Что, давай перечислим всех по списку?
Я начал называть имена по памяти.
— Забыл Кармен Карлотту, — поправил меня Генри.
— О’ кей. Карлотта.
Фриц поднял взгляд.
— Главное, не забудь того, кто украл фотографии из кинобудки…
— А потом стер каракули на зеркалах.
— Почему-то такое ощущение, что всех этих дам не было на свете вообще, — сказал Генри.
Он еще раз прошелся вдоль череды зеркал, склоняясь к каждому и ощупывая его слепыми пальцами.
— Ничего… И здесь ничего… А ведь помада была сильно засохшая от времени. Представляю, сколько пришлось возиться с каждой надписью. Кто же такой старательный?
— Генриетта, Мейбл, Глория, Лидия, Алиса…
— И каждая спускалась сюда и стирала свою надпись?
— Не совсем. Мы уже выяснили, что все эти женщины приходили и уходили, рождались и умирали — и каждый раз оставляли имена, вроде мемориальной таблички.
— То есть?
— Все эти надписи появились в разное время — начиная примерно с двадцатых годов. Каждая из этих женщин или, как ты говоришь, дам спускалась сюда на собственную погребальную церемонию, устраивала себе своеобразные похороны. В первый раз, в первом зеркале, она видела одно лицо, а в следующем — было уже другое…
— Сочиняешь на ходу?
— Боюсь, что перед нами не что иное, как большой парад похорон, рождений и погребений, сделанный с помощью одной пары рук и одной лопаты.
— Но ведь почерк был везде разный… — Генри потрогал пустоту рукой.
— Люди все время меняются, начиная с рождения. Просто она никак не могла выбрать для себя какую-то одну жизнь — а может, не хотела. Поэтому вновь и вновь оказывалась перед зеркалом… Стирала помаду и рисовала себе другие губы. Смывала одни брови и рисовала другие, еще более красивые. Увеличивала глаза. Поднимала границу волос. Надвигала шляпу, как абажур, а потом, наоборот, — снимала. Или раздевалась совсем, догола.
— Вот отсюда, пожалуйста, поподробнее… — улыбнулся Генри.
— Не смешно, — сказал я.
— А что — хорошее занятие, — продолжал Генри, — малевать надписи на зеркалах — и смотреть, как ты изменилась.
— Не каждый же день. Раз в год, может, раз в два года. Сделать себе губки бантиком — на полгода или хотя бы на лето — и любоваться, чувствуя себя другим человеком. Ну что, Генри?
— Констанция… — сами собой произнесли губы Генри. — Это точно… — прошептал он. — Она ведь каждый раз пахла по-разному… — Машинально трогая зеркала, Генри дошел до самого последнего — и оказался возле открытого люка. — Я уже рядом, да?
— Остался один шаг, Генри.
Мы заглянули в круглую дыру, зияющую в цементном полу. Оттуда доносился шум ветра, долетавшего сюда из долины Сан-Фернандо, или из Глендейла, а может — с самого Рокавейского полуострова[487]. Вода внизу почти высохла, там не было даже по щиколотку.
— Тупик, мертвая зона, — сказал Генри. — Наверху пусто, внизу пусто. Все ниточки ускользнули. Но вот куда?
