Инна Булгакова - Сердце статуи
— Все слишком запутано! — резко отреагировал Иван Петрович. — Может, у нее там родня?
— А как сумка с вещами оказалась в киноэкспедиции?
Все-таки доктора я сумел завести: узкогубая усмешечка исчезла; мы перебрасывались репликами, как ударами стальных клинков; и как гудела моя голова, как пылала.
— Откуда известно, что Вера приходила сюда 10 июня?
— Ее видел сосед, брат Нади.
— Во сколько?
— В четверть десятого.
— Точно видел?
— Точно. В ту же ночь он дал показания следователю.
— Она вошла в дом?
— Вы у меня спрашиваете? Я уже был полутруп.
— Макс, — доктор впервые обратился ко мне по имени; я даже вздрогнул. — Произошла чудовищная ошибка. Ее необходимо найти.
— Кого?
— Возлюбленную твою.
— Я беспомощен, Иван Петрович. Ну, собираю по крупицам, по обрывкам сведения…
— То, что я сейчас узнал о ней, — перебил он угрюмо, — двуличность и алчность в таком, казалось бы, ребенке, — меняет картину.
— Как?
— Нашла другого, более богатого, и вещи ей не нужны.
— А чужая кровь на мне?
— Да может, того, кто пытался тебя убить.
— Редкая группа — четвертая… Да не в этом дело, в конце концов! Не в уликах и не в доказательствах.
— А в чем?
— В подсознательном ощущении. Ну, напал придурок, уничтожал скульптуры, меня чуть не убил… что тут особенного?
— Ну, не скажи!
— Нет, произошло нечто более страшное. Настолько страшное, что не под силу вынести. Чтоб жить, я должен разгадать загадку.
— Какую загадку?
— Статуи. В саду и во сне.
— В саду?
— Во второй заход Надюша видела, где-то без четверти одиннадцать. В кустах, слева от дорожки, то есть ближе к сараю, стояла статуя.
— Они были разбиты!
— Значит, одна уцелела… она качнула головой.
— Ну, Макс! Девушке со страху померещилось.
— Да с какого страху? Она на свидание ко мне шла, она еще не знала, что я в коме. И куда она потом делась?
— Кто?
— Статуя. Надя выбежала в сад — нету.
— И не было, не могло быть! Или твоя Надюша фантазирует, или напугал ее и скрылся живой человек.
— Лицо из гипса, женское… «Статуя торжествует!»
— Не впадай в дурную мистику, свихнешься.
Ему-то легко рассуждать, а я, может, уже свихнулся. Как-то нечаянно, по странной ассоциации у меня вырвалось:
— Нелю сожгли? Или так похоронили?
— По-христиански. Мы с тобой несли гроб.
— Богатый гроб?
— Макс, ты…
— Полированный, с автоматическими замками?
— Макс, на сегодня хватит. У тебя лицо совсем белое.
— А лицо Нели уцелело?
— Уцелело. Небольшая, но глубокая рана на виске. Кровоизлияние в мозг.
— Ну почему 9 мая вы не уехали с ними!
Доктор усмехнулся с усилием.
— Если б знал, чем это обернется…
— Чем?
— И сейчас не знаю. Но ты наметил связь: смерть, забвение.
— Иван Петрович, вы поставили диагноз: я неспособен на сильное чувство. Так говорит человек, сам испытавший огненного Эроса.
— Да, я любил.
13
Никак не мог Семена поймать: по первому телефону отсылают ко второму, по второму к третьему, по третьему к первому… нету. К вечеру Над пришла. Оказывается, она тут работает: за Змеевкой поселок воздвигся для «новых нерусских», ихние дамы под ее началом упражняются, жиры сгоняют.
— Это кто ж такие — «новые нерусские»?
— Да наши. Я их так называю — «нерусские», — потому что очень богатые.
Чудно мне это было слушать из юности, дико. Но в эту всеобщую соборную бездну я и вдаваться не смел… да и не хотел. Моя цель конкретна и осязаема — найти и истребить убийцу — а там разберемся.
— Надюш, так ты 1 сентября учиться уедешь?
— Я буду здесь жить, то есть каждый день приезжать, пока ты в себя не придешь.
— Господи, да чем же я тебя так пленил? Тем, что на коленях стоял?
— Да хоть бы и этим, — ответила она загадочно.
Загадочно было в моем жилище (если можно так выразиться) и в саду, и в мире было загадочно. И как-то вдруг — хорошо. А хорошо, что идолы эти проклятые разбиты.
— А хорошо, что Цирцею кто-то разбил, — вырвалось у меня.
— Я ее видела в мастерской, она прекрасна… ее тело прекрасно, — сказала Надя таинственно. — Но без лица, ты не закончил. Поэтому не знаю, в саду она была или…
— Ох, Надюш, не надо!
Но на почве «статуи» я уже сдвинулся (ведь правда без лица!) и после ухода Нади затрепетал. 10-го июня мы устанавливали «Надежду» в саду Голицыных, и у меня возник замысел. Под «Гибель богов» я закончил жуткую Цирцею, она обрела лицо, которое мучает меня во сне… и вышла в сад? Вот уж действительно «дурная мистика», но отчего ж так страшно!
Наконец уже к ночи дозвонился до Семена: повидаться, мол. Ну, там дела и дела, деньги, видать, кует. Так я сам подъеду. Ничего со мной не сделается, в Москву уже ездил.
Съездил. По меркам моего 74 года жил ювелир шикарно, в центре, в мягкой мебели на колесиках, кресла катятся, столики подкатывают, письменный стол, явно антикварный, возвышается, как монумент.
— Сема, ты «новый нерусский», что ль?
— Я — русский! — возразил он пламенно.
Меня болезненно поразил красный угол в парадной комнате — в гостиной. Как бы некий алтарь: на резной тумбочке (тоже антик) цветы и свечи. Над ними на стене большой фотографический портрет, который сверху осеняет медное распятие.
— Ангелина?
— Да.
Лицо нежное, невыразительное, большие тревожные глаза. Кажется, не то лицо, не из сна.
— Сема, о чем вы с Верой в мастерской 9 мая разговаривали?
— О Цирцее, — ответил он сразу, не удивившись.
— То есть о Вере?
— О статуе.
— Нет, это уже когда Иван Петрович вошел, она покрывало сорвала. А до этого?
— Не помню.
— Помнишь, Сема. Ты же знаешь, что твоя жена все слышала.
— С чего ты взял?
— Доктор поднялся в мастерскую, мимом него по лестнице Неля пронеслась в крайнем волнении. Выводы сделать нетрудно. Жена заговорила с тобой об этом в машине — случилась катастрофа.
— Понятно, — отозвался Сема сдержанно. — Когда тебе об этом Иван сказал?
— Вчера. Слушай, я о вашей крутне с Верой знал?
Не отвечая, Семен вышел в прихожую и переговорил по телефону с Ванюшей — так он невропатолога называл. «Тут у меня Макс. Вы с ним вчера виделись?» Пауза. «Хорошо. Взаимно. Все понял. Пока».
— Что, Сема, взаимно друг друга прикрываете?
— Не говори ерунды. Что ты еще хочешь узнать?
— А я от тебя ничего не узнал.
Семен закурил.
— Ну, было у нас одно свидание в начале знакомства. Одно! Потому что убедился я, в какое болото эта девочка может меня затянуть.
— В какое?
— В магическое. Она превращает мужчин в свиней, а я любил свою жену — и быстренько Веру тебе сбагрил.
— Спасибо, друг сердечный, вот обязал.
— Виноват, Макс.
— О чем же вы с ней в мастерской беседовали?
— Дав то единственное наше свидание я разум потерял и обещал ей браслет в виде змейки, ну, в скупке у нас ей понравился. Она же, как сорока-воровка, драгоценности подбирает.
— Но не подарил?
— Я не рыцарь Круглого стола, чтоб золотом швыряться.
— Слово, Вера потребовала у тебя плату за любовь, и об этом слышала твоя жена.
— Ты обо все догадался, Макс, и давай кончим на этом.
— Не выйдет. Ты убил ее!
— Кого? — прошептал Семен завороженно.
— Ах, кого? Выбирай! Или двух?
— Послушай, Макс, она начала упрекать меня и заплакала… Я потерял управление… тут еще каток, дорога скользкая после дождя… Что я пережил, кто б только знал!
— И какую злобу против Веры затаил, а?
— Ты смеешь намекать…
— Смею! 3 июня вы от меня вышли вместе — куда она делась?
— В Каширу!
— Или к доктору в Каширу, или к тебе в Москву.
— Я посадил ее на последнюю электричку перед перерывом — в 12.50. Ведь письмо пришло из Каширы. И ее видели тут 10-го, видели!
— Уж не ты ли видел?
— Да что ты! Я днем был.
— Днем? Зачем?
— Забрал «Авадону». Мы хотели вместе ее установить, да ты ногу растянул.
— Когда я кончил надгробие?
— 3-го было уже полностью готово. Я тебе коньяк привез, а грузовик — нашей фирмы — только 10-го из ремонта взяли. Ну, на кладбище после установки я прилично набрался…
— Ты ж не пьешь?
— Так я не на своей машине был. Позвонил Ванюше…
— Из склепа, что ль, позвонил?
— Шуточки у тебя кощунственные! Из кладбищенской сторожки.
Сторож нам помогал, помянули…
— Ты не знал, что Иван Петрович на Оке?
— Не знал, застал случайно. Он легкие застудил, за кодеином приехал.
— А мне из кладбищенской сторожки не звонил?
— Нет.
— Тогда вечером было два звонка.
— Два? Два звонка? Ты вспомнил?
— У меня соседка была, Надя. Она взяла трубку — молчание. На второй звонок я сам ответил.
