Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все
На лице женщины не отразилось ни малейшего смущения от того, что ее застигли врасплох, — вот что значит настоящая актриса!
— Димочка, — лучезарно проговорила она, когда парень застал ее у своей двери, — я к вам зашла, чтобы вы мне составили компанию покурить.
— Извините, — пробормотал журналист, — я несколько занят…
Тут Эльмира Мироновна разглядела за плечом молодого человека сидевшую на кровати Волочковскую и со значением проговорила:
— Ах, понимаю…
Но полуяновская гостья резво соскочила с полки и бросилась прочь со словами: «Я уже ухожу, ухожу!» Дима вынужден был посторониться, чтобы пропустить Волочковскую, а Царева, оказавшись лицом к лицу с молодой коллегой-соперницей, радушно молвила:
— Куда ж вы убегаете? Пойдемте с нами, разделите нашу компанию и наш яд — я имею в виду никотин. Вы не против, Дима?
Тот не нашел более умного ответа, нежели комплимент, сомнительный и для той, и для другой особы:
— Рад служить вам обеим.
В тамбуре оказалось холодно (несмотря на заливающие его лучи солнца) и изрядно накурено (в косом утреннем свете слои дыма создавали словно бы некую трехмерную карту неведомых стран). Царева, не обращая внимания на журналиста, вдруг принялась всячески жалеть и утешать Волочковскую, потерявшую возлюбленного. В основном — личным примером. Она вспоминала некоего Анатолия Семеныча, безвременно ее покинувшего, и как затем, спустя годы, все-таки сумела утешиться с Антонием, который, в конце концов, опять же ее оставил. И непонятно было из рассказа (во всяком случае, одуревшему от бессонницы Полуянову): «оставил» и «покинул» — эвфемизм смерти или обозначение обычного расставания? Обе дамы даже чуть всплакнули на пару, жалея друг друга. Полуянов чувствовал себя совсем уж лишним: «Зачем только разбудили!» Однако народная артистка, словно почувствовав его настроение, вдруг обратилась к нему:
— Димочка, вы просили меня припомнить, что странного и необычного я заметила в последние пару дней.
— Да, просил, — пробормотал журналист.
— Вам по-прежнему это интересно?
— Ну да, — без особого энтузиазма откликнулся Дима.
— Начнем с того, что Оленька вчера, — народная артистка успокаивающе погладила более молодую коллегу по плечу, — объявила о своей помолвке.
Волочковская скорбно кивнула, а Полуянов удивленно пробормотал:
— Вот как…
— А вы не знали?
Тут разговор застопорился, потому что в тамбур ввалились еще двое пассажиров вагона люкс: седовласый Старообрядцев и юная Марьяна.
— Не помешаем? — провозгласил главный оператор тоном, исключающим положительный ответ.
— Нет-нет, нисколько, — на правах старшей ответствовала Царева. — Я как раз рассказываю нашему замечательному коллеге и журналисту, что Вадим Дмитриевич сделал Олечке предложение. Вы ведь знали об этом?
— Ну разумеется! — воскликнул Старообрядцев, и по излишнему энтузиазму в его тоне Полуянов заключил, что ни черта тот скорее всего не знал.
Марьяна мягко и беззащитно улыбнулась Диме, словно сообщница.
— Вадим Дмитриевич с Олечкой уже даже дату свадьбы наметили, — как ни в чем ни бывало продолжала Царева, — чтоб не откладывать в долгий ящик, на одиннадцатое июля сего года. И вот Вадима Дмитриевича не стало…
— Может, кому-то очень не хотелось, чтобы свадьба состоялась, а, Марьяна? — с глубокомысленным ехидством изрек седовласый оператор.
Лицо девушки исказилось гневом.
— Вы — старый идиот! — припечатала она.
Тут Волочковская опять заплакала.
— Ну-ну, будет, — как-то рассеянно, мимоходом утешила юную приму народная артистка. И продолжала о другом: — А еще я вчера подслушала — разумеется, совершенно случайно — до чрезвычайности интересный телефонный разговор… Я вообще-то хотела не одному Диме рассказать, как человеку, добровольно взявшему на себя бремя расследования убийства, но, я думаю, не будет большой беды, если содержание той беседы услышат все… Итак, я стала свидетельницей того, как трепался по мобильнику наш директор картины, которого нынче именуют на аглицкий лад линейным продюсером. Как его там, бишь? Колчин, Карков…
— Ковтун, — подсказал Старообрядцев.
— Да, да, именно так. Так вот, я стала свидетельницей (а он меня не видел), как этот Ковтун, — фамилию актриса произнесла с нескрываемой гадливостью, — беседовал по телефону с неизвестным. И вот о чем.
Тут народная артистка поднесла к уху воображаемый телефон и неожиданно перевоплотилась в линейного продюсера Ковтуна (черт его знает, как ей удалось в секунду стать совсем иной!). Она заговорила «в трубку» верноподданническим, льстивым тоном:
— Да, к сожалению… Да, он нашел… Нет, я уверен, что не заявит и никому не скажет… Нет, гарантировать я не могу, просто мне так кажется…
— На другом конце линии на него так заорали, — продолжила рассказчица теперь нейтральным тоном, становясь на секунду снова Царевой, — что я даже расслышала, что именно там кричат. И я вас уверяю: тот, кто вопил, был вовсе не наш генеральный продюсер Меркулов, которому, вроде бы единственному по штату, положено распекать Ковтуна. Вообще говорок из телефона слышался вполне бандитский. И вновь Царева в секунду словно бы нацепила на себя новую маску: полууголовного пахана, хозяина жизни, при «Мерседесе» и «голдовой цепуре» с ледяным и чуть кретинским взором. От лицедейства актрисы Дима при других обстоятельствах расхохотался бы, да и сейчас с трудом сдерживал улыбку.
— «Креститься надо, если кажется!» — Эльмира Мироновна, по-прежнему находясь в образе бандита, проорала полушепотом (как ей удалось подобное, Дима не понимал, но актриса именно что проорала, и при том нисколько не повысила, а, напротив, понизила свой голос). — «Ты, идиот, провалил все дело на хрен!» А дальше, — Царева на мгновение скинула маску и стала пояснять собственным голосом, — дальше последовало очень много разных слов, начинающихся с букв «е», «х» и «б», которыми собеседник обзывал бедного Ковтуна. Затем снова послышались крики (их народная артистка опять озвучила «от лица» неведомого бандита): — «Делай что хочешь!! Чтоб все вернуть!! Останови его по-любому, не то я тебя…» Ну, не буду рассказывать, что обещали сделать с бедным Ковтуном. Я не мужчина, но мне кажется, то, чем грозился его собеседник, очень-очень больно…
Дима мимоходом оглядел слушателей, сгрудившихся в прокуренном тамбуре: у всех актеров, даже у только что плакавшей Волочковской, на устах цвели улыбки. «А я-то себя корил за профессиональную деформацию, — подумал журналист. — Но куда мне до них! Вон, оказывается, актеры все на свете, даже смерть и поиск убийцы, обращают в повод для лицедейства».
Тут Волочковская, почувствовав полуяновский взгляд и словно угадав его мысли, вдруг спохватилась, что ее положение (почти что официальной вдовы) делает резвость неуместной. Она выбросила сигарету, которую только закурила, и без объяснений стремительно покинула общество — отправилась обратно в вагон, плотно притворив за собой дверь.
Народная артистка, казалось, даже не заметила ухода подруги (которую только что столь активно утешала). Она продолжала свою историю:
— А наш Ковтун, пока на него из телефона кричали, только ножкой шаркал. — И Царева, на сей раз утрированно, гротесково продемонстрировала реакцию линейного продюсера: — «Хорошо-с! Я все сделаю-с! Вы совершенно правы! Не нужно ничего предпринимать, я прошу!»
— Может, это он про кредит? Может, с банком разговаривал? — предположил седовласый Старообрядцев.
— Какой банк, Аркаша? — возмутилась Царева. — Я ж говорю: на том конце связи был настоящий бандюган!
— Можно подумать, их сейчас различишь, кто — банкир, а кто — бандит… — довольно справедливо (на вкус Полуянова) возразил Старообрядцев. — Я лично путаю.
— Вы хотите сказать, — жестко обратился к народной артистке журналист, любивший расставлять все точки над «и», — что Ковтун занимается чем-то криминальным? И из услышанного вами разговора вытекает, что режиссер его разоблачил? И впоследствии именно это обстоятельство стало для Ковтуна мотивом зарезать Прокопенко?
— Молодой человек, — снисходительно молвила Царева, — я ведь не сыщик. Я рассказала вам то, что видела своими глазами и слышала своими ушами. А расставлять оценки — не нашего, актерского, скромного умишка дело. На то вы, журналисты, и существуете, чтоб всех на свете судить. Я уж не говорю, что вы судите бедных актеров. Вы судите даже судей, следователей и прокуроров.
Тут Марьяна вдруг бросила взгляд на журналиста. В нем светилась обида. То ли девушка оскорбилась за репортера, то ли, наоборот, демонстрировала, что сама обижена. Как-никак, во время беседы в тамбуре Дима с нею, своей ночной любовницей, не то что не заговорил, но даже ни разу в ее сторону не посмотрел. Впрочем, кто их, артистов, поймет, что у них на душе! И говорить он ей ничего не стал. А Марьяна, фыркнув, вылетела из тамбура, даже дверь как следует не захлопнув.
