Павел Саксонов - Можайский — 4: Чулицкий и другие
— С чего бы это все тела оказались в обуховском морге?
— Хорошо. — Можайский склонил голову к плечу. — Еще что?
— Я говорил, что нам практически не доводилось работать с умершими от прилипчивых болезней, но всякий раз определенные меры безопасности мы соблюдали! И эта сестра милосердия… подруга барона… э… она ведь всякий раз была на страже. А ведь роль ее — по крайней мере, с ее же слов и по словам барона — как раз и заключалась в том, чтобы следить за безопасностью контактов с потенциально заразными трупами!
Тут и я вмешался:
— Палата для тифозных!
Его сиятельство перевел свой взгляд на меня:
— Ты думаешь…
— Конечно! — воскликнул я. — Все сходится. Любовница Кальберга работала в тифозном отделении, а уж оно-то никогда не пустовало. И то, что с трупами помех не возникало: что-то мне подсказывает, что в больнице — во всяком случае, низший ее персонал — только вздохнули с облегчением, когда барон кому-то предложил услуги санитара.
Саевич:
— Но следы пожара?
— Но вы же сами сказали, что вы — не прозектор!
— Да, но не обливали же их керосином, чтобы поджечь!
— О… об…
Мы резко обернулись к дивану, на котором, отдыхая от праведных трудов, доселе почти беспробудно спал доктор. Михаил Георгиевич приподнялся на локте. Его глаза были затуманены, выражение лица — слегка идиотическим. Но его вопросы и ответы нас потрясли:
— Кого обливали керосином? — спросил он, но не так, конечно, а еле шевеля языком: для общего удобства я здесь и далее его речь привожу в человеческом виде.
— Трупы, — ответил Можайский.
— Зачем?
— Чтобы придать им вид побывавших в пожаре.
— Прозектора так не провести.
— А кого-то другого?
— Можно.
— Вид у них будет страшный?
— Еще какой!
— В чем это будет выражаться?
— Если тело облить горючей жидкостью — да хоть тем же керосином, — и если жидкость эта достаточно легка[27], при поджоге выгорят поверхностные ткани: эпидермис…
— Кожа?
— Ее часть.
— Опознать такое тело можно?
— Кто его должен опознать?
— Родственники.
— Не всегда.
— От чего это зависит?
— От площади выгорания и наличия или отсутствия каких-то особых примет вне выгоревших поверхностных тканей.
— Значит ли это, что при желании такое тело можно выдать за тело другого человека?
— Родственникам выдать?
— Да.
— Значит.
— Думаю, — Можайский подвел итог, — с этим все ясно.
— Но помилуйте! — Саевич. — Да как же возможно, чтобы никто в больнице такого не заметил? Как можно незаметно поджигать трупы?
— Доктор?
Михаил Георгиевич:
— Ничего особенного. Только запах.
— То есть?
— Выгорание происходит быстро: раз — и готово. Только запах остается, если жечь в помещении и если помещение не вентилируется.
— А если вентилируется?
— Запах уйдет.
— Как быстро?
— Зависит от типа вентиляции. Лучше всего, если вентиляция принудительная, с механическим побуждением.
— В больничной покойницкой вентиляция, конечно же, есть?
— Разумеется. И не только в больничной, но и во всякой. Иначе нельзя.
— И какого же она типа?
— Как раз принудительного.
— С механическим побуждением?
— Теперь — да.
— Что значит — теперь?
— Такая вентиляция — сравнительное новшество. Придумана она была еще в тридцатых годах минувшего уже столетия — Саблуковым[28], — но признание и распространение получила только теперь. Покойницкие недавно стали переоборудовать. Раньше как-то и без такой вентиляции обходились.
— В целом, понятно. Лично у меня вопросов больше нет.
Можайский обвел нас взглядом, как бы вопрошая: у нас-то еще вопросы остались?
— Мне тоже понятно.
— И мне.
— И мне…
Только Саевича все еще гложило какое-то сомнение, но, как оказалось, относилось оно не к разъясненным доктором вопросам, а к собственному положению:
— Получается, все меня обманули! — едва ли не плачущим тоном выговорил он и замкнулся в себе.
Никто из нас не бросился его утешать: нам и своих забот хватало.
Последовало довольно тягостное молчание, когда каждый из нас обдумывал услышанное и старался свыкнуться с новым поворотом в и без того омерзительном деле. Один лишь доктор, похоже, не обдумывал ничего. Внеся свою — ловко, надо сказать, подсунутую — лепту, он завалился обратно на подушку и снова погрузился в объятия Морфея.
Текли минуты.
Инихов нервно курил сигару, пуская неровные кольца дыма.
Кирилов поглаживал усы.
Можайский прохаживался по гостиной, заложив руки за спину и слегка ссутулившись.
Вадим Арнольдович достал из кармана памятную книжку и, сверяясь с какими-то записями в ней на одних страницах, что-то вычеркивал карандашом — или отчеркивал? — на других.
Любимов и Монтинин о чем-то жарко, но вполголоса спорили: их спор не нарушал тишину и был поэтому особенно зловещим, походя на злую пантомиму.
Даже Иван Пантелеймонович — даже он! — стоял, переминаясь с ноги на ногу, и явно не знал, что можно ввернуть по обстоятельству: свойственная ему ироничность куда-то испарилась.
Наконец, я, как и Вадим Арнольдович, погрузился в записи, лихорадочно сверяя старые с новыми и правя их по мере возможности.
Что же до Михаила Фроловича, то он — единственный, как видно, из нас, кто имел уже вполне твердый взгляд на случившееся — просто пил, причем из двух стаканов попеременно: один он наполнил водкой, а другой — сомнительного вида жидкостью, являвшейся — не более и не менее — смесью лекарственных капель и грамм двухсот все той же водки.
Затея Михаила Фроловича вовсе не была безопасной, и он, прекрасно это понимая, каждый раз перед тем как сделать очередной глоток раствора, подозрительно принюхивался и морщился.
— Зачем вы это пьете? — наконец, не выдержал я.
— А что поделать? — ответил он, рукой со стаканом поглаживая область сердца. — Устал я очень. Сил уже нет никаких.
— Не боитесь отравиться?
— Боюсь.
Я покачал головой и вновь погрузился в записи.
Михаил Фролович допил, поставил стаканы на буфет и выдохнул:
— Окончание истории уже никому не интересно?
— Напротив, — остановился подле Чулицкого Можайский, — только тебя и ждем. Правда, я уже знаю, что будет дальше.
Брови Михаила Фроловича выгнулись:
— Вот как? И что же?
— Ты должен рассказать нам о том аппарате, который Кузьма припрятал в подвале.
— Черт побери!
— Простая логика.
— Да не в том смысле «черт побери», — отмахнулся Чулицкий от самодовольного замечания Можайского. — Мы все забыли о массовости явлений!
— Черт побери!
— Вот именно: если все преступления строились по одному шаблону, то и во всех остальных случаях были призраки. Но случаев-то — десятки! Получается… это же черт знает что получается! Одних только аппаратов должно быть море разливанное! Ведь у Кузьмы его никто не забрал, а значит, он не был единственным!
— Выходит так!
— Но это же уму непостижимо!
Гесс:
— Более чем постижимо.
Чулицкий и Можайский, а за ними и все мы удивленно посмотрели на Вадима Арнольдовича. Вадим Арнольдович помахал своей памятной книжкой, над которой только что усердно трудился:
— Вот здесь объяснение.
Чулицкий:
— Да не томите же, молодой человек!
Вадим Арнольдович раскрыл книжку на одной из заполненных страниц и, сверившись с ней, пояснил:
— Молжанинов и его фабрика.
Инихов поперхнулся сигарным дымом:
— Еще и это!
— С Молжаниновым все намного сложнее, но об этом я в свою очередь расскажу. Однако не подлежит сомнению то, что партия проекторов нового типа была выпущена именно на его фабрике.
— Он сам признался?
— Косвенно.
— Как это?
— Ему пришлось объяснить, почему сгорела его фабрика. Об этом я тоже расскажу в свою очередь. Так вот: хотя речь о номенклатуре выпускавшейся фабрикой продукции и не шла, Молжанинову пришлось рассказать, что часть ее была предназначена для совместных с Кальбергом дел. Я не придал этому особенного значения, но теперь понятно, что он имел в виду: проекторы. Другого объяснения лично я не вижу. Впрочем, не поздно еще и у него самого уточнить[29]. Если угодно — завтра же.
— Обязательно уточним. Но, полагаю, вы правы.
Чулицкий тоже согласно кивнул. Кивнул и Можайский. Кажется, этот вопрос решили считать вполне проясненным.
— Так что там с Кузьмой? — спросил я.
Чулицкий сразу вернулся к рассказу:
— Я понимал, что расспрашивать Некрасова о жизни его дядя в последние полгода — затея бессмысленная, и потому от расспросов воздержался. Мне только пришлось уточнить кое-какие детали относительно внешности этого человека: больше для себя и больше из любопытства — совпадут ли они с описанием того таинственного незнакомца, который делал отправления в «Эрмитаж» и внешность которого подробно описал Иван Васильевич Матвеев, заведующий почтовым отделением. Они совпали. Впрочем, этого я ожидал и ничуть не удивился. «Ну, что же, — предложил я тогда Некрасову, — если вы чувствуете себя в силах выйти из квартиры, пойдемте — взглянем на те чудеса техники, при помощи которых вам показывали призрака!»
