Павел Саксонов - Можайский — 4: Чулицкий и другие
Чулицкий хлопнул в ладоши:
— Браво, господин Саевич! Напрасно вы отказались от пари!
Григорий Александрович даже покраснел от удовольствия:
— Значит, я прав?
— Да.
Недолго, однако, Григорий Александрович наслаждался своим торжеством. Его лицо как-то вдруг затуманилось, и он, сбиваясь, спросил:
— Но подождите… если я прав… то кто же сделал такой аппарат?
Чулицкий, буквально только что хваливший Саевича за находчивость и сообразительность, злорадно усмехнулся:
— Что: обскакали вас, Григорий Александрович?
— Но кто?
— А вот послушайте дальше, и всё тогда узнаете!
Саевич вновь покраснел, но теперь — от досады.
Чулицкий продолжил прерванный рассказ:
— Итак, «Волшебный фонарь!» — воскликнул я и перед моим мысленным взором тут же предстал громоздкий и явно тяжелый ящик, спущенный в подвал подозрительным Кузьмой. «Кажется, — добавил я, — это мы скоро выясним. Но пока — будьте любезны — в паре буквально слов расскажите о том, чего от вас добивался призрак!»
Некрасов ответил просто:
«Отдать наследство».
— И все? — уточнил я.
«Сначала — да».
— Значит, было и «потом»?
«Было. Но сначала — наследство. Правда, была одна странность…»
— Какая?
«Вот вы говорите, — издалека приступил Некрасов, — что призрак — мой дядя. Или, точнее, дядя стоит за его появлениями. Сейчас, когда обман обнаружился, я верю в злой умысел, но дядин ли он?»
— Что именно вас смущает?
«Призрак не требовал вернуть наследство именно дяде. Нет. Ничего подобного. Он…»
— Я знаю, — перебил я Некрасова, — он предложил совершить благотворительный взнос.
«Да!» — Борис Семенович немножко удивился. — «Откуда вам это известно?»
— Наш человек…
Тут Чулицкий взглянул на Любимова. Поручик на такое определение — «наш человек» — только улыбнулся.
— Наш человек, — я не стал уточнять детали, — выяснил это по ходу следствия. Вы — не единственная, как я теперь полагаю, жертва.
«Минутку!» — Некрасов нахмурился. — «Не понял: я — не единственная жертва? Или то, что я — жертва, ставилось вами под сомнение?
Мои слова действительно прозвучали довольно двусмысленно, и я поспешил — опять же, не вдаваясь в детали — успокоить Бориса Семеновича:
— Жертва. Разумеется, жертва!
«А я уж было подумал…»
— Нет, что вы! — зачем несчастному было знать о наших давешних подозрениях? — Но у нас на руках такое дело, что голова уже кругом идет! Из множества совпадающих деталей по необходимости приходится сделать вывод: вы — не единственная жертва!
«Моего дяди?!» — Борис Семенович теперь не понимал вообще ничего.
— Нет, конечно. Не вашего дяди. Другого человека.
«Я его знаю?»
— И да, и нет.
«То есть?»
— Это — тот санитар из покойницкой Обуховской больницы.
«Барон Кальберг?»
— Он самый.
Удивление Бориса Семеновича стало безмерным:
«Ему-то это зачем?!»
— А вот это мы и пытаемся выяснить.
«А причем тут мой дядя?»
— Ваш дядя… — я постарался выбрать выражение помягче, но не очень преуспел. — Ваш дядя — негодяй, каких мало. Он явился заказчиком преступления в отношении вас. И в отношении вашего двоюродного брата тоже!
«Ничего не понимаю!»
— Неудивительно: вы не видите картину в целом.
«И в чем же заключается это целое?»
— Сейчас не время об этом говорить. Позже. Когда следствие завершится.
«Но как же быть с наследством?»
— В каком смысле?
«В том, что дядя его себе не вернул! Зачем ему было нужно совершать преступления?»
— Ответьте вот на какой вопрос: вы сами выбрали цель пожертвования?
«Нет».
— Стало быть, вам ее призрак подсказал?
«Да».
— Вот видите! — торжествующе воскликнул я, радуясь тому, что не придется ничего пояснять, тем более что я и сам еще не понимал всего, и многое и для меня оставалось загадкой.
«Не вижу».
— Но как же… — похоже, так запросто увильнуть не получилось.
«Какая разница, кто выбрал объект для благотворительности, если с этого всё равно ничего нельзя получить? Я ведь всё отдал!»
— Из рук в руки?
«Да».
— Хорошо. Но все же…
«Что?»
— Давайте не будем забывать о другом: намного более важном!
«О чем это?»
— Ну как же! — честное слово, не удивлюсь, если в моем голосе послышалось торжество: меня в очередной раз осенило, причем осенило очевидное — настолько это лежало на поверхности! — О том, что призрак не оставил вас в покое!
Некрасов ойкнул.
— Теперь-то вы понимаете?
«Кажется, да».
Некрасов был бледен: от чего теперь — от злости, тревоги или расстройства — понять было трудно.
— Тому, кто стоял за призраком, не было нужно полученное вами сомнительное наследство. Тот, кто стоял за призраком, знал: после разбора всех обстоятельств запутанных дел останется не так уж и много. Нет, господин Некрасов! — Я назидательно поднял вверх указательный палец. — Его интересовали ваши собственные деньги. Ведь у вас — не так ли? — денег достаточно?
«Вполне». — Подтвердил Борис Семенович. — «Вы не смотрите на то, как я… э… живу».
— Я и не смотрю: и не такое видеть доводилось! — тут я, конечно, слукавил, но видеть мне и впрямь доводилось многое, и квартира Некрасова уж точно не являлась самым страшным из виденного мной за многолетнюю службу. — А еще, — я выстрелил наугад, но, как тут же оказалось, попал прямо в цель, — вы — единственный наследник своей бабушки?
«Да».
— Великолепно!
«Вы думаете, он хотел из-за всего этого сжить меня со свету?»
— Вообще-то, дорогой Борис Семенович, — я похлопал Некрасова по плечу, — ему это практически удалось! Еще несколько дней и…
Я замолчал. Молчал, тяжело дыша, и Некрасов.
«Но постойте!» — вдруг буквально возопил он. — «Да как же он собирался прибрать к рукам мое состояние, не говоря уже о бабушкином? Ведь он официально мертв!»
В ответ на этот вопрос я равнодушно пожал плечами: меня уже занимал совершенно другой вопрос. О нем я скажу чуть позже, а сейчас добавлю, что ответил я Борису Семеновичу невпопад:
— Вам Strand Magazine ни о чем не говорит?
«Вы о лондонском ежемесячнике?»
— Да-да, о нем.
«О чем же он должен мне говорить?»
— Неужели вы даже не начали читать The Hound of the Baskervilles? — спросил я, памятуя о том, что последние полгода Борис Семенович находился в пьяном беспамятстве.
«Не люблю криминальный жанр», — поморщился он.
— Напрасно, — укорил его я, — в «Собаке» есть схожая дилемма. Как преступник собирается завладеть наследством, если он, преступник, официально мертв?
«И как же решилась эта дилемма?» — спросил, но без особого интереса, Некрасов.
— Понятия не имею! — улыбнулся, причем искренне, я. — Окончание еще не вышло[25]!
Мы вновь замолчали, думая каждый о своем, но ненадолго. О чем думал Борис Семенович, я поручиться не могу, а вот меня, как я уже упоминал, все больше занимало вытекавшее из ситуации с Некрасовым предположение: если с ним мы ошиблись настолько грубо, то не ошиблись ли и с остальными? И если ошиблись с остальными, то что же получалось? Не получалось ли так, что в каждом случае и подлинными жертвами были совсем не те, о ком мы думали? И подлинными преступниками? И подлинными мотивами? И не было ли так, что в каждом случае мотив преступления оказывался куда индивидуальней, чем мы предположили?
Я, господа, разумеется, не о Кальберге говорю: с ним всё более или менее ясно. Я о тех, кто явились заказчиками. Вы понимаете?
Мы были вынуждены согласиться.
— И вот еще какой момент: что же выходит с трупами?
— Ты о погибших на пожарах? — Можайский.
— О них.
Его сиятельство повернулся к Саевичу:
— Григорий Александрович! А точно ли те трупы, с которыми вы работали в морге Обуховской больницы, были телами людей, погибших в incendie[26]?
Саевич:
— Полагаю, да.
— Что значит — полагаете?
— Я — не прозектор, чтобы точно установить причину смерти.
— Но глазам-то вы своим доверяете?
— Вот потому и полагаю: да, в пожаре.
Можайский посмотрел на Саевича своими улыбающимися глазами — долго, не отводя их, словно добиваясь смущения. Но и Григорий Александрович уже пообвыкся, и страшный взгляд его сиятельства не так пугал его, как поначалу. Тем не менее, он — Саевич — сдался и был вынужден пояснить:
— Вы же понимаете, Юрий Михайлович: у меня не было причин хоть в чем-то сомневаться. Но если подумать… да: вот если подумать, то нечто странное, конечно, вырисовывается. Да вы и сами это должны понимать!
— Например?
— С чего бы это все тела оказались в обуховском морге?
