Павел Саксонов - Можайский — 4: Чулицкий и другие
«Да».
Со стороны кухни на двери не было никаких запоров, хотя когда-то они имелись: на дереве все еще отчетливо виднелись следы отверстий под шпингалет и след от самого шпингалета. Но кем-то эта нехитрая, однако вполне надежная разновидность замка была снята и брошена тут же — без особой утайки, хотя и не так, чтобы она сразу кидалась в глаза.
Я распахнул дверь и, пригнувшись, выглянул на лестницу. Там царил абсолютный мрак.
— Да что же это! — пробормотал я и вновь разогнулся. — Эй! Сюда! Фонарь у кого-нибудь имеется?!
На зов явились оба надзирателя. Один из них держал фонарик на цинк-карбоновой батарее: впервые такими обзавелась полиция Нью-Йорка, а где-то с год назад они появились и у нас.
Я выхватил фонарик из руки надзирателя.
— Вот теперь — посмотрим!
Направленный в дверной проем, луч света выхватил из темноты площадку и уходившие вверх и вниз ступени. Площадка была изрядно затоптана, но не так, как если бы по ней — мимо двери и на другие этажи — сновала прислуга в грязной обувке, а так, как будто кто-то повадился являться сюда и подолгу стоять, бродить, переминаться с ноги ногу, оставляя хаотичные следы и даже — вероятно, человек постукивал подошвами, чтобы сбить с них грязь — комочки глины и наметы песка.
— Эх, Кузьма, Кузьма… совсем распустился!
Вообще, как вы понимаете, то, что черная лестница была немыта, причем — из всего это следовало — довольно давно, лучше, чем что бы то ни было другое, свидетельствовало о постепенном упадке дома, оставшегося без ближнего хозяйского присмотра. Дом и поначалу-то не был дорогим, но хотя бы относился к категории респектабельных, для чистой — в основном — публики. А теперь он, ступень за ступенью, медленно, но неуклонно скатывался все ниже и ниже, постепенно превращаясь в тень самого себя.
— Дела! Но так даже лучше…
«Что, что там?» — послышался за моей спиной голос Некрасова, который никак не мог протиснуться мимо меня в узкую дверь.
Я отодвинулся:
— Смотрите!
Некрасов посмотрел.
«Вы думаете…»
— Да. Вот здесь стоял тот, кто озвучивал вашего призрака. Никаких сомнений. Он ведь — призрак этот — не однажды являлся вам?
«Нет. Я видел его практически каждую ночь».
— Вот потому-то здесь столько грязи… Но постойте-ка: что это?
Мое внимание привлекла странного вида медная трубка, которую никто из нас сразу не заметил. Довольно длинная, она была стоймя прислонена к стене и в луч света попала только тогда, когда я поводил фонариком из стороны в сторону. Оба конца ее расширялись в раструбы, причем один из них был побольше, а другой поменьше. Часть трубки казалась отполированной до розового блеска: словно именно за нее постоянно держались. Другая часть покрылась пленочной закисью.
— Где-то я уже видел нечто подобное, — сказал я и, выбравшись на площадку, взял трубку в руки. — Ну, конечно! Прикройте дверь и слушайте…
Некрасов, остававшийся в квартире, выполнил мое указание, и тогда я, присев на корточки и одним из раструбов приложив трубку к губам, несколько раз покашлял.
Дверь немедленно отворилась снова. Согнувшись пополам, в проеме стоял ошарашенный Борис Семенович.
— Ну как: похоже?
«Невероятно!»
— Очень хорошо. Но давайте уточним…
Я сам себя перебил: кряхтя и поругиваясь, я, не забыв и трубку, вернулся в кухню.
«Что уточним? Что?» — нетерпеливо переспрашивал Борис Семенович, давая мне дорогу.
— Один буквально момент… Я понимаю, что в первый раз на кухню вас выгнала жажда. Но потом-то вы зачем сюда по ночам ходили?
«Призрак заставлял».
— Как так?
«Он появлялся в гостиной и манил за собой».
— Молча?
«Боже мой!» — Некрасов, уже и сам вполне понимая, жертвой какого обмана он стал, расстроился окончательно. Страха в нем больше не было ни на грош.
— Значит, молча?
«Да! Как же я раньше не сообразил? В гостиной он ни разу не издал ни звука!»
— И еще вопрос…
«Слушаю!»
— В гостиной есть окно. Но в коридоре окон нет. Вы и в коридоре видели призрак?
«Никогда!»
— То есть, появившись в гостиной, призрак исчезал, едва вы оказывались в коридоре, и снова появлялся, как только вы входили в кухню?
«Да!»
— И только тогда начинал говорить!
«Совершенно верно! Господи! Какой я дурак…»
— Да: теперь всё совершенно ясно.
«Синематограф?»
Я, хотя и был уверен в правильности моих основных догадок, все же с сомнением покачал головой:
— Нет, не совсем. Вы верно подметили насчет цвета. Не думаю, что кто-то в силах снять столько подходящего материала и раскрасить его вручную по кадрам. Ведь призрак статичным не был?
«Не был».
— Тогда это слишком сложно для синематографа.
«Но что же?»
— Нечто подобное.
«Например?»
Я задумался. И вот тогда-то меня осенило:
— Волшебный фонарь! — воскликнул я…
— Ничего подобного, — перебил Чулицкого Саевич, и все мы вздрогнули от неожиданности. — Принцип похож, но это — не волшебный фонарь.
Михаил Фролович немедленно потребовал объяснений:
— Так-так-так… а вы, оказывается, знаете больше, чем говорите? А ну: живо выкладывайте!
Саевич вздохнул:
— Да что же у вас за манера такая, Михаил Фролович — на людей с подозрениями набрасываться? Не знаю я ничего.
— Вы же сами сказали…
— …что это — не волшебный фонарь, — снова перебил Чулицкого Саевич. — Да. Сказал. Но не потому, что знаю, что там использовалось, а потому что уверен в том, что это — не фонарь. Как-никак, а я — художник! Мне ли не знать, что можно реализовать при помощи фонаря, а что — нельзя?
— Допустим. — Чулицкий прищурился, подозрение в его взгляде сменилось чем-то похожим на азарт. — И что же это, по-вашему, было?
Григорий Александрович пожал плечами:
— Учитывая вполне естественную, насколько я понял, скорость движения объекта — призрака то бишь, — это был проектор фотографических пластин с быстрой и при этом автоматизированной подачей. Наподобие… гм… — Саевич ненадолго задумался. — Наподобие транспортерной ленты.
— Транспортерной ленты?
— Да. — Саевич кивнул, но, как это ни странно, без особой уверенности.
— Вы не уверены?
— Видите ли, есть более простой метод: тот же, что реализован в проекторе для синематографа. Вы просто вращаете ручку, в круговращение приводится катушка с пленкой, кадры меняются с нужной частотой. Но в случае с фотографией…
Григорий Александрович замолчал.
— Ну? — поторопил его Чулицкий. — Что — в случае с фотографией?
— Теоретически, — пустился в рассуждения Григорий Александрович, — этот же принцип можно реализовать и с фотоснимками, тем более что принципиальных отличий между пленками для фотографирования и для синематографа нет. Но это — между пленками! А если снимать на пленку, то мы опять столкнемся с проблемой цвета, что делает подмену процессов неоправданной. Кроме того, длина фотографической пленки — во всяком случае, известной мне — всего-то и составляет, что сотню кадров, причем сто — это максимум[24]. Для полноценного же воспроизведения сложных движений, сложного поведения этого недостаточно. Пришлось бы склеивать воедино множество «обрезков», что, безусловно, возможно, но что, как и с цветом, делает подмену процессов — фото- и киносъемок — неоправданной. Таким образом, мы неизбежно возвращаемся к идее волшебного фонаря, но фонаря серьезно усовершенствованного. Фонаря, у которого, как я уже сказал, должна быть быстрая автоматизированная система подачи пластин. Нельзя допустить — по крайней мере, на основании данного вами, Михаил Фролович, описания, — что кадры, то есть пластины менялись в аппарате по старинке: через выдвижной затвор с ручной сменой каждого кадра. В этом случае эффектного представления не получилось бы.
— Так вы определились с типом аппарата и привода?
— Пожалуй.
— И на что же ставите?
— Ставлю? — не понял Саевич.
— Как! Вы не хотите заключить пари? — Чулицкий явно уже подзуживал фотографа. — По маленькой?
— Нет уж, увольте!
— Ну, хорошо. А все-таки? На чем остановились бы вы?
— Я, — Саевич что-то прикинул руками, произведя серию быстрых и непонятных жестов, — я, — повторил он, — сделал бы все-таки транспортер. Только не циклический, а навроде пулеметной ленты, что позволило бы не только прокручивать один и тот же сюжет из повторяющейся серии снимков, а сколько угодно разных сюжетов и в любой последовательности при незаметной практически перезагрузке. Да, это потребовало бы значительного количества снимков, но идея стоит того. Кроме того, качество снимков в таком мероприятии особенной роли не играет, а значит — достижимо любое количество без всякого видимого ущерба для качества.
Чулицкий хлопнул в ладоши:
