Феликс Меркулов - Он не хотел предавать
На планшетах было выставлено родное, до боли знакомое: Тима Арамов в свободное от заказов время, когда не работал над интерьером какого-нибудь элитного ночника, баловался кистью и красками. Это у него здорово получалось, не зря человек протирал штаны в Строгановке и Парижской национальной школе искусств. Свое творчество Тимофей скромно называл «безотходным производством»: всегда имел возможность любую, самую отмороженную работу удачно вписать в им же самим придуманный интерьер, так что заказчик только изумлялся и ахал, хоть первоначально плевался.
Стасик подпрыгнул пару раз, пытаясь рассмотреть, что происходит за спинами зрителей. Увидел самого Тимофея, самозабвенно рубившегося бошевской пилой с железным монстром, и понял, что шоу близится к концу. И пошел взглянуть на картины до начала аукциона.
Любовь появилась в галерее в белом платье от Армани. На фоне Тиминых металлических бестий она выглядела ласточкой, случайно запорхнувшей в самолетный ангар. Кибер-шоу ее абсолютно не интересовало. Она лениво прогуливалась по залу с бокалом шампанского, ожидая начала аукциона. Зал постепенно наполнялся ценителями.
Завальнюк медленно прошел мимо ряда планшетов, не задерживаясь на них взглядом, и остановился напротив Любови. Она стояла к нему спиной. Он видел только пышные рыжеватые волосы над тонкой шеей и беззащитно обнаженную спину с изящным изгибом тонкой талии, обтянутой шелком. Почувствовав на себе его взгляд, Любовь оглянулась, окинула Завальнюка равнодушным взглядом и устремила взор куда-то в сторону, сквозь него, словно он был прозрачной витриной модного бутика. Пригубила шампанское из длинного узкого бокала, кому-то приветливо кивнула, кому-то помахала рукой, и все это глядя сквозь…
Завальнюк медленным шагом проследовал далее, сложив руки за спиной, как каторжанин на прогулке. С ничего не выражающим лицом он обошел зал галереи кругом, вернулся к исходной точке и надолго задержался перед картиной Арамова «У беды глаза зеленые…».
Завальнюк созерцал картину минуты три, раскачиваясь на носках. Затем перевел взгляд на Любовь и некоторое время созерцал ее спину. Стас знал, что она чувствовала на себе этот взгляд и наверняка думала: «Ни за что не обернусь!»
Неопределенно усмехнувшись, шеф неожиданно подал голос, проревел, явно обращаясь к жене Арамова (а голос у него был низкий, басовый — точно медведь!):
— Скажите, как называется эта картина?
Стасик хотел было встрять со словами, что название крупным шрифтом фигурирует на этикетке рядом с рамкой, но Завальнюк, не оборачиваясь, двинул его так, что надолго отбил охоту общаться.
Любовь неспешно обернулась, посмотрела на Егора Ильича внимательным, все подмечающим взглядом прищуренных зеленых глаз, в которых прыгали веселые бесенята, и особенным воркующим голосом (таким красивые женщины умеют разговаривать с интересным мужчиной) ответила:
— Она называется «У беды глаза зеленые…».
Завальнюк кивнул, не придумал, что еще спросить, некоторое время постоял, тупо рассматривая картину, и неторопливо двинулся дальше.
— Она вам нравится? — остановила его Любовь.
Шеф запнулся на полушаге, повернулся к жене Арамова и ответил:
— Не могу сказать… Я не разбираюсь.
Любовь молчала, явно ожидая продолжения, и Стасик с отчаянием увидел, что шеф катастрофически не умеет разговаривать с женщинами. Просто англичанин какой-то! Помолчав некоторое время и так и не придумав, что сказать, Егор Ильич снова хотел идти, но стоило ему сделать одно движение, как Любовь тут же снова остановила его:
— Зачем же вы приехали сюда? Скучать?
Стас невольно восхитился ее искусством. Так кошка играет с мышкой: то придержит бархатной лапкой, то отпустит, но стоит мышке сорваться с места и побежать, как снова бархатная лапка подгребает ее к себе, и, уж поверьте, не упустит!
— Нет, мне не скучно, я люблю узнавать что-то новое, — нашелся наконец Егор Ильич, но не успел договорить.
К Любови подвалила парочка западных дипломатов: похожие на однояйцевых близнецов герр и фрау с одинаковыми короткими седыми стрижками, в одинаковых черных брюках и лакированных штиблетах, только у фрау пиджачок в клеточку поярче и покрупнее, а у герра — потусклее и помельче. Они заговорили с Любовью по-французски, и Завальнюк, почувствовав себя лишним, снова сделал движение в сторону. Но Любовь жестом остановила его, представляя швейцарской паре, да так запросто, словно сто лет была с ним знакома:
— Господин Егор Завальнюк, генеральный директор холдинга «Утра»… Господин консул Френтцен с супругой.
Скудных познаний Стаса в языке Дюма и Бальзака не хватило, чтобы понять, о чем они там щебечут. Завальнюк немного пообщался с консулом по-немецки. Вечер, как говорили классики, переставал быть томным.
На Стаса налетел запаренный Тимофей, дрожа мелкой дрожью. Заорал в ухо (за грохотом музыкальных спецэффектов в зале ничего не было слышно):
— Привет! Слышал? Сам Завальнюк приехал!
Нашел кому сообщить. Стас скромно ответил, что в курсе.
— Видел? Где он?
Стас кивком указал траекторию полета: вон треплется с твоей женой.
Тимофей крикнул «Ага!», подлетел к буфету, выпил стакан коньяка и исчез за дверью мужского туалета. Ему требовалась подзарядка. Выглядел художник свежо, как майская роза, с первого взгляда не скажешь, что он всю ночь гасил водку в «Стреле». Поклонники Арамова давно подозревали, что с водки Тима постепенно съезжает на кокаин. Продолжительное житье в Роттердаме человека его склада до добра не доводит.
Киберпанк-шоу благополучно завершилось. Зажегся верхний свет, утих грохот, публика очнулась и, придя в себя, расползлась по залам. Организаторы объявили пятнадцатиминутный перерыв, после которого начнется аукцион.
Краем уха Стас услышал вопрос фрау консульши, обращенный к Любови: «Il est impossible, это невозможно, но я увидела первый советский спутник на шоу вашего мужа, где он отыскивает эти невероятные вещи?»
— О, очень просто, — глядя на Завальнюка, словно ответ предназначался ему, ответила Любовь. — На конверсионных свалках.
Европейцы пришли в восторг и спросили:
— А можно ли устроить съемку на одной из таких свалок?
— Можно, — улыбнулась Любовь. — Только заезжих фотографов и их модели там обычно отстреливают.
Завальнюк подошел к литсекретарю и шепотом поинтересовался, кто она.
— «Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит»? — подхихикнул немного обиженный Стасик.
Завальнюк посмотрел на секретаря так, что у того мгновенно пропала охота шутить и он ответил сухо и четко, как подобает человеку подневольному:
— Любовь Кричевская, в настоящий момент Арамова, жена вон того маньяка.
Шеф не удосужился посмотреть в сторону маньяка. Для него Тимофея Арамова просто не существовало.
— Я хочу иметь эту картину у себя в офисе, — сунув руки в карманы и покачиваясь на носках, сказал он. — Это возможно?
Он имел в виду работу «У беды глаза зеленые…». Это была гениальная вещь. Тимофей писал ее с жены сразу после их женитьбы. Все еще было хорошо, но душа художника уже как бы чувствовала приближение беды. Стасик раскритиковал название. Оно казалось ему вульгарным, примитивным, несоответствующим…
Тимофей долго ломался, как всякий художник, пока наконец не выдал тайну названия: это фраза из «жестокого романса», который он слышал однажды в электричке, когда еще был бедным и никому не известным мазилой из Строгановки и «на собаках» по студенческому добирался из Москвы в родной Питер. Он услышал этот романс в исполнении инвалида-«афганца», а может, и не «афганца», а просто примазавшегося мужика в камуфляже и с гитарой, который ходил но вагонам и сшибал деньги.
Картина Завальнюка зацепила, хоть и нарисована была не в близком ему реалистическом стиле, а в полуабстрактной манере, но все же — зацепила, и даже крепко. Завальнюк почувствовал что-то вроде ревности оттого, что эта картина может принадлежать другому. Он хотел постоянно иметь ее перед глазами.
— Возможно ли ее купить? Да запросто, — ответил литсекретарь, стараясь выглядеть выше ростом. — Через пять минут начинается аукцион.
— Сколько она может потянуть?
— Тысяч десять, — не задумываясь, ответил Стас, оборачиваясь на картину с видом знатока.
— Тысяч десять чего? — уточнил Завальнюк.
— Шеф, о чем вы говорите? Ну неужели рублей? Долларов, разумеется. И это только стартовая цена.
Завальнюк отправил его следить за началом торгов, а сам стался в зале. Любовь стояла у стойки и обворожительно говорила с кем-то по-французски. На мгновение взгляды их встретились. Любовь, не сводя с него глаз, слегка пригубила свой бокал, Завальнюк пригубил свой, хотя пил редко, и жестом показал красавице: «Пью за вас!» Она зажигательно сверкнула изумрудными глазами и тут же скромно потупилась. Это произошло так быстро, что никто, кроме Завальнюка, ничего не заметил. Женщина больше в его сторону не смотрела, продолжала разговаривать с собеседниками. Завальнюк едва не расхохотался. Вот это да! Пожалуй, наклевывалось приключение…
