Майкл Гилберт - Этрусская сеть
Хапфильд Мосс с удовольствием пустился в объяснения сложностей американского налогового законодательства и мисс Плант пожалела, что вообще затронула эту тему.
Решив перенести огонь через стол, она начала:
– Ваша галерея, должно быть, любопытное место, мистер Брук. Такая уйма книг! От одной мысли о них у меня начинается мигрень.
– Но я не обязан их все прочитать, лишь продать, – сказал Брук. Его заинтересовало кое-что из рассказа Мосса. – Вы сказали, что в вашей области появилось нечто сенсационное. Я полагал, находки в Каэре были последними…
– Не хочу утверждать, что уже обнаружено, скорее нужно сказать – ожидается.
Некоторые наши организации были предупреждены – тут Мосс сделал драматическую паузу, намотал спагетти на вилку и отправил их в рот, оставив слушателей в напряженном ожидании, затем спокойно прожевал и продолжал, – предупреждены, чтобы были наготове.
– Наготове? Из-за чего? – спросила Элизабет.
– Знай я это, мисс Уэйл, владел бы информацией, за которую большинство коллекционеров готово отдать что угодно. Может идти речь о серебре или драгоценностях. Последняя крупная находка, попавшая на американский рынок – тот серебрянный шлем, что в чикагском музее. Я случайно узнал, сколько отдал за него музей, и можете поверить, это весьма немало.
– Как же эти вещи попадают в Америку? – спросила Тесси. – Я полагала, итальянцы не разрешают вывоз…
– О таких вещах лучше не спрашивать, – заметил сэр Джеральд.
– Если честно, – ответил Мосс, – то я не знаю. Я просто плачу – то есть плачу из средств фонда – какой-нибудь известной фирме в Риме, и они устраивают все как надо. Подробности меня не интересуют.
– Но если груз не дойдет?
– Мне будет очень жаль, – серьезно ответил Мосс. Но все же решил переменить тему.
– Это правда, мисс Плант, что вы пережили во Флоренции всю немецкую оккупацию? – спросил он.
– Естественно. Я не считала нужным срываться с места изза кучки надутых дураков в сапогах. В Винцильяте во время первой мировой войны был лагерь немецких военнопленных; мы видели их. Те, по крайней мере, были джентельменами, чего никак нельзя сказать о военных Гитлера. Вульгарные выскочки, не имеющие никакого понятия, что такое воспитание и приличное поведение.
Брук вспомнил о том, что джентельменами немцы и точно не были, но чертовски здорово воевали. Он вспомнил патруль, который они атаковали в предгорьях Аппенин.
На рассвете их окружило человек тридцать партизан. Немцев было семь или восемь, они спали в сарае, выставив часового. Гвидо, бывший мясник, который хвастал, как он ловко обходится с ножом, часового снял, но что-то сделал не так и тот успел вскрикнуть. Через несколько секунд немцы в сарае уже были на ногах и начали палить в ответ. Через несколько секунд! Все залегли, дожидаясь, пока те не начнут выскакивать из сарая. Раненый пытался уползти, а партизаны были настолько слабыми стрелками, что добили его только десятым выстрелом.
Кто, собственно, выпустил решающие пули? Не Марко ли, нынешний благополучный политик? Но кто-то это сделал, и через пять минут сарай был объят пламенем.
Немцы предпочли сдаться, а в сарае нашли молодого солдата, совсем мальчишку, с простреленными ногами, на котором горела форма и тело. Он был как этот омар на блюде, с красной скорлупой вместо кожи, местами обугленной дочерна… К счастью, умер он очень скоро, ведь врача не было…
– Брук, вам плохо?
– Я о нем позабочусь, – сказала Элизабет. – Ешьте, пока омар не остыл, он дивный.
А мою тарелку поставьте в духовку.
Элизабет здорово вела машину. По дороге домой он уже отошел. Прошлое исчезло и он снова осознал себя в сегодняшнем дне.
– Извините меня. Давно такого не было. Доктора придумали для этого какое-то название, что-то связанное с кровообращением в мозгу. Это психосоматическое явление.
– Что это значит?
Машина стояла перед его домом, но ни один из них не спешил выходить.
– Врачебный жаргон. Это значит, что приступ вызван не физическим воздействием, а просто мысли о прошлом одолевают меня и уходят в разнос, и я вдруг вижу, что не могу их остановить…
– И в результате – авария. – Оба рассмеялись. – В чем же дело на этот раз? Или не помните?
– Разговор о немцах, – и встреча с мэром – да, и этот омар…
– Омар?
– Не хотелось бы объяснять. Это страшно.
– Лучше не надо, – согласилась Элизабет. – Не хочу до конца дней своих содрогаться при виде омаров, я их обожаю. С вами уже все в порядке?
– Конечно. Когда приступ проходит, я как огурчик, – в доказательство он шустро выскочил из машины. – И есть хочется.
– Тогда возвращайтесь к нам.
– Если не возражаете, лучше нет. Тина мне что-нибудь найдет.
Тина встретила его у двери, вся в не себе.
– Что случилось? Почему вы так рано вернулись? Вам нехорошо?
– Да, мне стало нехорошо, – признался Брук, – но не стоит беспокоиться.
Тина расплакалась.
– Ну ладно, Тина, – повторял Брук, – ничего не случилось. – Неловко похлопал её по плечу. – Что станет с моим обедом, если вы будете поливать спагетти слезами?
– Вы голодны? – Она тут же повеселела. Сию минуту все будет готово. Поешьте салат, пока сварятся спагетти.
«Еда, – подумал Брук, – вот женское средство против всякого зла. Устал – ешь!
Неприятности – ешь! Умираешь – так умри с полным желудком.»
Элизабет домой не торопилась. Когда вернулась, все уже вышли из-за стола и пили кофе.
– Омар в духовке, – сказала Тесси.
Элизабет содрогнулась.
– Вы меня простите, если я не буду? Только чашечку кофе.
– Как там Брук?
– Уже хорошо, папа. Эти приступы у него с тех пор, как умерла жена.
– Печально, конечно, в его возрасте потерять жену, – заметил мэр. – Но он молод, женится снова. Он из тех, кто не может без женской заботы.
Сэр Джеральд спросил:
– Что случилось с его женой? Я слышал о каком-то несчастном случае?
– Это было вот как, – начал Том Проктор. – Однажды вечером она возвращалась домой в машине и в неё врезался грузовик. Не было никаких сомнений, что грузовик превысил скорость, какой-то фермер, ехавший поблизости, говорил, что гнал как сумасшедший. Я думаю, водитель просто спешил домой, чтобы успеть к своей любимой телепрограмме. На повороте выехал на середину, – дорога была неширокой, слишком поздно увидел машину и даже не успел затормозить. Миссис Брук скончалась через двадцать четыре часа в больноце, с водителем ничего не случилось. – И Том Проктор добавил голосом, звучавшим удивительно бесцветно: – Она была беременна.
– Надеюсь, он получил по заслугам, – сказал мэр.
– В Англии такого не бывает. Его профсоюз нашел ему хорошего адвоката.
Свидетелей катастрофы не было, только следы на шоссе и разбитые машины, а это всегда можно толковать по-всякому. Его оштрафовали на двадцать пять фунтов за опасную езду, деньги внес профсоюз. А Брук решил, что в Англии он жить больше не сможет.
– Это ужасно, – сказала Элизабет, склонившись над чашкой кофе. Она едва сдерживала слезы.
– Это было нелегким решением, – сакзал Проктор. – Брук – англичанин до мозга костей. Собственно, он – живой анахронизм, точно таким европеец девятнадцатого века представлял английского джентельмена. Неразговорчивый, убежденный, что англичанин во всех отношениях на двадцать процентов превосходит всех остальных вместе взятых, до отвращения честный, прямой, упрямый и несимпатичный.
– Вы не справедливы, – возразила Элизабет.
– Обижаете, дорогая мисс Уэйл, – сказал адвокат. – Я не говорил, что Брук таков, я сказал, что он производит такое впечатление. У этой медали есть и обратная сторона. Недаром его дедом был Леопольд Скотт…
– Его я знала, – сказала мисс Плант, как раз пробудившись от дремоты. – Маме он нарисовал трех терьеров. Они висели в детской.
– Он был очень известным художником, – сухо сказал Проктор, – и передал изрядную сумму денег и часть своего художественного таланта дочери – матери Брука. Та поддерживала у Роберта художественные наклонности. Вы знаете, что он исключительный скрипач?
– Признаюсь, он никогда не производил на меня впечатления человека искусства, – сэр Джеральд выслушал Проктора с интересом знатока людских душ. – Правда, у него книжный магазин и картинная галерея, но я всегда считал его скорее коммерсантом, чем художником.
Мэр сказал:
– Может быть, это потому, что вы не знали его до кончины жены? Такое может серьезно изменить человека. В каждом таятся два «я», и иногда такая трагедия выносит на поверхность одно из них – и, может быть, надолго.
Элизабет начала собирать пустые чашки. Отец её удивленно вытаращил глаза. Обычно это оставляли Энтони, помогавшему в кухне. Когда за ней закрылась дверь, сказал:
– В людских характерах постоянного мало, синьор мэр.
– Вы читаете д Аннунцио, – заметил мэр. – Он тоже утверждал, что в жизни нет ничего вечного, только смерть.
