Буби Сурандер - Время действовать
— Я не знаю, как умер твой отец. Может, полиция в курсе. Могу только рассказать, чему был свидетелем.
Большие голубые глаза жестко уставились на меня.
— Ты сидел в тюрьме, — холодно сказала она.
Тут я повернулся к ней спиной и стал возиться с кофеваркой. Долил свежей воды, смолол еще немного зерен. Достал две толстые чашки, согрел их кипятком. Потом пропустил пар через отстойник, чтобы согреть и его, перед тем как наполнить чашки.
Кофе получился черный, горячий, с пеной поверху. По крайней мере кофе у нее будет хороший.
— Извини, — сказала она мне в спину.
Отвечать я не стал. И поставил перед ней дымящуюся чашку.
Кристина Боммер, дочка Юлле. Я пытался вспомнить, как он выглядел, чтобы понять, похожа ли она на него.
— Тут есть некоторые... неприятные детали... — сказал я.
И вдруг с ее лица исчезло это вызывающее выражение. Она стала выглядеть старше. И красивее.
— Не беспокойся, — сказала она. — Я медсестра. И только что ездила в Хюддинге,[22]посмотрела на него.
Я сел за стол, держа чашку в руке.
— И кто тебя туда направил?
— Твой шеф.
— Фото-Вилле?
Она сидела чуть сгорбившись, будто устала и замерзла.
— Нет, этот... в угловой комнате... Ну, шеф над всей газетой.
— Это который в подтяжках?
— Ну да.
— И он тебе сообщил, что я сидел в тюрьме?
Она выпрямилась, взгляд снова стал дерзким-дерзким.
— Он упомянул об этом, но это вышло как-то заодно.
— Понимаю. — Что тут было с ней обсуждать?
И тогда я рассказал ей всю историю, с мельчайшими подробностями, даже с теми, которые, может, и не имели никакого отношения к делу.
Кристина Боммер закурила сигарету и слушала молча. Закончив, я откашлялся и мрачно спросил, не хочет ли она еще чашку кофе. Она не ответила.
— Здесь какая-то нестыковка, — вдруг сказала она. — Нестыковка — в том, что ты рассказываешь.
Я улыбнулся, глядя в ее большие голубые глаза, любовался цветом ее волос, линиями, которые прорисовал свет, падавший сзади на ее затылок и шею.
Дым от ее сигареты благоухал, был сладок и ленив, словно отдых после тяжелой работы на солнце.
— Почему она позвонила тебе? Почему она прямо не позвонила Юлле, если знала, что он в опасности? Почему она знала, что некий Юлиус Боммер работает в «Утренней газете»? Почему ты не поспел туда вовремя, если она была так хорошо информирована? Кстати... ты сделал хоть какой-нибудь снимок Юлле, прежде чем обрезать веревку?
Я сидел, держа чашку в руке, и только раскрывал рот. Этой деве палец в рот не клади. Она была дотошнее, чем вчерашние полицейские. Они-то даже не спросили фотографа, фотографировал ли он.
Я глубоко вздохнул, прежде чем ответить.
— Послушай, когда ты спрашиваешь — почему то или другое так или не так... я не могу ничего ответить. Спроси лучше в полиции. А насчет фото... Дай подумать.
Большие голубые глаза холодно оглядели меня.
— Медленно думаешь, — сказала она.
— Фото — моя профессия, — ответил я запальчиво. — Я всегда снимаю, порой того сам не замечая.
На пленке было как минимум четыре кадра, это я знал. Кадры, на которых ее отец болтается на веревке, зацепленной за стропилину под потолком гаража. Разве можно было рассказывать об этом? И поймет ли она?
— У меня был приятель, который попал в переплет, — сказал я. — Он выскочил из репортерской машины и начал снимать парня, поджегшего себя перед каким-то посольством. Культурная элита Швеции живьем поджаривала моего приятеля за то, что он не кинулся сперва гасить того чокнутого. Когда мой приятель говорил: «Я всего лишь делал свое дело», ему объявили, что так же защищался комендант Освенцима Гесс.
Она слушала. Сидела тихо, внимательно следя за рассказом, дым от сигареты поднимался к потолку. Свет, падавший сзади, высвечивал каждую пушинку на ее голых плечах.
— Он неправильно говорил, этот мой приятель. — Я рассуждал медленно, чтобы быть уверенным, что сам не потеряю нить. — Ему бы не надо было толковать о работе. Ему бы надо было говорить о естественных рефлексах, то есть о том, что не подчиняется контролю.
Она сделала глоток из чашки. И ждала, что я еще скажу.
— Что произойдет, если какая-нибудь домохозяйка увидит, как какой-то парень себя поджигает? Скорее всего, завопит, как сирена. А что будет, если мимо пройдет пожилой чиновник? Начнет озираться в поисках полицейского? Или телефона? Одно скажу: никто из них не кинется гасить огонь. Ну а если там окажется фотограф, оцепеневший от происходящего? Ясное дело, вскинет свой аппарат!
Кристина Боммер кивнула.
— Короче: у тебя есть снимки?
Я попытался выдавить из себя что-нибудь уклончивое. Но нашелся лишь один ответ:
— Я снял раз, лишь только вошел в гараж. Ну, может, пару раз. Щелкнул еще до того, как заметил, что он еще теплый. Все произошло так быстро.
Она выпрямилась и окинула меня тем самым нахальным голубым взглядом.
— Могу я увидеть эти снимки?
— Ладно. Я еще не проявил пленку. Но конечно... Ладно.
Она спросила еще, что делал я, и что делала полиция, и что делала команда «скорой помощи». Она спросила, как выглядела квартира Юлле, пришла ли почта, было ли неприбрано в кухне.
Это была канонада вопросов. Отвечая на них, я сражался, словно вратарь дворовой футбольной команды, и не вполне уверен, что удержал нулевой счет. Под конец она сказала:
— Юлле не покончил с собой. Ты это знаешь не хуже меня.
В десятый раз я предпочел об этом умолчать. Попробовал перейти в атаку.
— Уважаемая Кристина Боммер, — сказал я, — ты ведь, наверное, не потому приехала сюда, что считаешь убийцей меня?
Она помотала головой, вставая с места.
— Что-то во всем этом не связывается.
Она собрала свои вещи и сунула их в сумку.
— Где ты живешь? — спросил я.
— Уппландсгатан. Но сейчас чаще всего у мамы в Тронгсунде.
Она была почти одного роста со мной. Теперь она стояла молча и смотрела мне прямо в глаза.
— Не дашь ли ты номер своего телефона? — брякнул я. И тут же досадливо прикусил губу. — На всякий случай.
Она улыбнулась, в первый раз.
У меня горели мочки, а ведь я, помнится, не краснел с тех пор, как прошел конфирмацию. Она неторопливо кивнула и сказала слишком ласково:
— Понимаю. Ты хочешь позвонить, когда решишь рассказать остальное?
Я ухмыльнулся, стараясь не выглядеть в чем-то виноватым.
Не говоря ни слова, она выписала на листке из блокнота несколько телефонных номеров — домашний, у мамы, на работе. Она молчала, пока я не распахнул перед ней дверь, подойдя слишком близко, так что ощутил запах ее волос и тела. И тогда она вдруг спросила:
— А за что ты сидел в тюрьме?
Я стоял, ухватившись за дверную ручку, наклонясь над ее пышной грудью и пытаясь удерживать взгляд на кончике ее носа — и не мог задавить ухмылку, когда ответил:
— Meurtre. Doodslag.
Впервые она была озадачена.
— Такой был приговор, по-французски и по-фламандски, — сказал я. — Убийство.
Вечер был длинный и нудный.
Сперва позвонила Беата, как раз перед уходом с работы. Она хотела знать, не могу ли я поработать сверхурочно в выходные дни. Что может ответить договорник, когда пожизненно нанятые должны отдыхать?
Потом позвонил Вилле, как раз перед тем, как закруглиться. Мои снимки финских актеров-любителей куда-то пропали. Дело было не в том, что они кому-то нужны, но они должны быть на месте, чтобы театр не смог свалить вину на отдел иллюстраций.
«Вечернее эхо», «Сообщения», «Актуальные новости».[23]Я налил себе виски и уселся перед телевизором. Власть и Богатство выдрючивались вовсю.
Юлиус Боммер мертв. Одинокий мужчина, который создал себе убогую жизнь, чтобы ею же и довольствоваться. Журналист, который стал бюрократом в сфере информации. Человек, который позволял только компьютерному экрану бросать себе вызов... Через двенадцать часов после того, как я передал ему дискету, он был мертв.
А потом вот явилась его дочь и попросила помощи. И все, что я мог сделать, так это уставиться на ее титьки.
Я крутил перед собой стакан с виски и смотрел на телеэкран.
Двенадцать часов.
Она уже должна была позвонить. Она должна была мгновенно понять, кто этот мертвец в Таллькруген. Но, может, она в точности такая же, как семь миллионов других шведов. Она, может, не читала «Утреннюю газету».
Двенадцать часов.
Может, мне придется ждать всю ночь. Я пытался понять, что там происходит на телеэкране. Что-то там было такое тягучее, что я потерял нить. И по-французски я, видно, знал какие-то не те слова. Но тема была старая и неувядаемая: бедствия и страхи высшего общества. Насколько приятнее, когда проблемы возникают у богатых людей. У них есть деньги, а деньги защищают от бедствий и страхов, даже если их много.
