Светлана Успенская - Большая Сплетня
Выслушав их, побежит со свербящим языком, ужаленным осой сногсшибательного слуха, строить очередное звено той волшебной цепи, которое и называется Большой Сплетней. А потом все завертится…
И вот уже я, шагая по коридору, ловлю на себе заинтересованные взоры рядовых сотрудников. Мужчины в курилке наперебой предлагают мне сигареты, женщины интересуются моим мнением относительно моды в текущем сезоне… Все они хотят одного — под благовидным предлогом поболтать со мной, чтобы во время разговора разглядывать меня, удивляясь: «И что она в нем нашла?» — «Нет, а он правда ничего». — «Прелесть!» — «А точно ли говорят, что они…» — «Девочки, а я слышала про них такое!..» — «Господи, а ведь он клеился ко мне в прошлом году на вечеринке… Какая же я была дура!»
Рыбья Кость чуть ли не первой здоровается со мной, заменив превосходственно–невидящий взор на внимательный, призванный скрыть удивление и растерянность. «Какой прелестный галстук! — произносит, натужно осклабясь. — Армани?»
Усмехаюсь с уверенным видом. Молчу надменно.
Мне больше не нужно расшаркиваться перед ней, лебезить, угодничать, налаживать контакт. Ведь теперь от нее лично мало что зависит в моей карьере — теперь в ней появилась новая движущая сила, Большая Сплетня. И если я захочу, то сам возьму от жизни все, что нужно, — просто, как яблоко с протянутой ладони судьбы. Все, что мне нужно, все, что захочу, все, что мне можно захотеть…
— Только никому! — прошу Попика.
Тот, невнимательно кивнув, продолжает прерванный рассказ:
— И вот, представь, я подхожу… А она плавает брюхом кверху — такое белое, жемчужное, с перламутровым отливом брюшко… И плавники еле шевелятся… Чешуя тусклая, жабры серые… Ужас! Ну, думаю, опять лежалого мотыля на Птичке подсунули…
— Только никому не говори! — прошу с нажимом в голосе, предательски дрожащем, отрицающем буквальный смысл просьбы («Пожалуйста, расскажи всем — и побыстрее!» — так звучит ее истинный смысл).
Попик опять небрежно кивает.
— А та сволочь плавает в банке с набитым брюхом — и хоть бы хны!.. Даже как бы усмехается мне своей рыбьей мордой. А зеркальце к стеклу приставишь — грозно раздувает плавники и жабры! Умора…
Попик вздыхает, мусоля в желтоватых пальцах сигарету, резко пахнущую дешевым табаком, грязной квартирой, бедностью, которая не порок, и пороком, который мог бы быть единственной отрадой в неизживаемой бедности, но на который Попик так никогда и не сумеет отважиться.
После разговора разбегаемся в разные стороны.
Барражирую в пространстве отдела, посылая невидимые радиоимпульсы в тревожно притихший вакуум. Жду результатов. «Знают ли?» — спрашиваю самого себя. Но равнодушные, вялые от послеобеденной расслабухи лица плавают, как снулые рыбы в безвоздушном аквариуме комнаты. Лениво шевеля плавниками, перебирают бумаги на столе, тяжело раздувают жабры, изредка хлюпают хвостом. Молчат.
Они ничего не знают!
Попик самозабвенно уткнулся в экран. Неужели с таким нездоровым интересом можно изучать биржевые сводки?
Подкрадываюсь на кошачьих лапах, готовя на губах дружественную ухмылку.
Так и есть! Скачал из Интернета статью о болезнях харациновидных рыб. «В первичном периоде хилодонеллеза рыбы часто лежат на грунте, плавники их сжаты, на чешуе — матовый налет, вследствие чего на ранних стадиях заболевание трудно отличить от костиоза и триходилоза…»
Попик вздрагивает, затравленно оглянувшись на меня, но, разглядев сочувственный оскал, с облегчением выталкивает из груди застоявшийся бескислородный воздух.
— Только никому! — напоминаю я, являя собой вид высшей озабоченности.
Губасова заинтересованно оборачивается, расслышав последнюю фразу. Оценивающе оглядывает наши заговорщицки склоненные головы. Но, не обнаружив ничего интересного, зевает во весь рот, демонстрируя желтоватые стершиеся коронки на коренных зубах. Спрашивает меня:
— Квартальный отчет по Выксунскому заводу у тебя? Мне нужно!
В ее глазах — равнодушие пустыни, ржавые барханы цвета вечности и томное ожидание конца рабочего дня. В них нет ни любопытства, ни интереса — долгожданных предвестников Большой Сплетни. Пока еще нет!
День жду результатов, два дня… Пусто!
Терехин, как обычно, травит в курилке скабрезные анекдоты. Губасова пялится на меня с рыбьим равнодушием объевшегося эритрозонуса. Фирозов с обледенелой мордой пробирается по стенке в свой кабинет. Рыбья Кость смотрит сквозь меня, как будто я сделан из первосортного стекла, знаменитого своей абсолютной прозрачностью. Леди Ди вообще не видно. Она в командировке? А может, выскочила замуж и теперь наслаждается свадебным путешествием?
Никто ничего не знает! Большая Сплетня буксует, как завязший в черноземной хляби грузовик на лысой резине.
Решаю проверить Попика. Надеюсь понять по бегающему взгляду — или по чему–нибудь еще! — что мои старания не напрасны.
— Слушай, это не ты рассказал про… — интересуюсь с мнимым негодованием.
Умный человек расценил бы мой праведный гнев как неправедный интерес. Но Попик сроду не отличался догадливостью.
— О чем? — удивляется он, а потом затравленно машет руками, как взбесившаяся мельница. — Что ты! Даже ни полсловечка! Никому! Ты же меня знаешь, я — могила.
«Дурак ты!» — с отчаянной злобой думаю я, но по лицу проползает натужная, безобразная в своей искусственности гримаса.
Сплетня буксует.
ОНА
— Естественно! — ухмыляюсь. — Я тебя предупреждала. Помнишь — горсточка крупки? Брось им пару зернышек! Большой Сплетне нужно что–то клевать. Ей нужен полноценный корм, пища для пересудов, питательная почва для пышнолистого злословия, богатый перегной злоречия.
— Нет, — упрямится Игорь. — Просто Попик — болван. Надо попробовать через женщин… Их это заинтересует… Может, ты мне поможешь? Замолвишь пару слов?
— Я? — удивляюсь намеренно ярко, с чрезмерным выкатыванием глазных яблок, вздергиванием бровей и обиженным вздутием губ.
Но на самом деле я знала, что он попросит меня об этом. Я все знала заранее…
— Ты что–нибудь слышала о ней, о Леди Ди? — чугунным голосом интересуется он.
Маска мнимого равнодушия. Преувеличенная легкость вопроса. Равнодушие неумело замаскированного интереса.
Пожимаю плечами.
— Только то, что и все: МГИМО, международная экономика, диплом МВА, стажировка в Англии, папа — миллионер с жуткими связями. 90–60–90 на первый взгляд, но на второй — вторые «девяносто» оказываются 92 или даже 94. При этом: модельная внешность, визиты к лучшему косметологу, небрежность в одежде, достигаемая посещением фешенебельных салонов, элегантность даже и не местного разлива. Доброжелательность настоящей леди. Неприступность ее же. Теннис по пятницам, командировки за рубеж по делам фирмы. Кажется, все…
— А у нее есть кто–нибудь? — Напряженный, ждущий взгляд. — Ну, ты меня понимаешь…
Усмехаюсь, пряча боль.
— Знаешь, может, со стороны мы и кажемся лучшими подругами, но за два года работы она лишь однажды бросила мне: «Ну и погодка!» Не знаю.
Сутулится. Молчит.
— А ты могла бы узнать?
— Каким образом? Спросить на совещании у Железной Леди? Но я не посещаю столь высокие собрания, не мой уровень.
— Ну, не знаю… Сдается мне, вам, женщинам, это проще простого. Попроси, что ли, у нее помаду взаймы, когда окажетесь вместе в дамской комнате. Похвали фасон платья. Спроси адрес ее портного. Пожалуйся на отсутствие месячных. Поинтересуйся, бывает ли с ней такое. Вам, женщинам, сойтись легко — не то что нам, мужчинам. Между делом и разузнаешь обо всем…
Бледнею от его напора.
И зачем я собственными руками заварила эту кашу?
Но все же с огромной неохотой, демонстрируемой всеми порами своего тела, всеми фибрами своей души, соглашаюсь:
— Ладно…
Ромшин удовлетворенно кивает, расслабленно обмякает на подушке. Напряженная морщинка на лбу умиротворенно мельчает, жесткие носогубные складки постепенно разглаживаются. Губы морщит потусторонняя, не предназначенная мне улыбка.
Он думает о ней. Он думает о Леди Ди.
Зачем только я затеяла это, зачем?!
Выразительный старческий кашель за стеной — мрачный аккорд, прерывающий бег моих затравленных мыслей. Бабушка заходится в болезненном приступе. Маскирую ее присутствие торопливым вопросом:
— Придешь в субботу? Я сделаю клюквенный пирог, как ты любишь. А потом можно будет пойти в парк или просто посидеть дома…
— В субботу? — Его бродящие не то в эмпиреях, не то на антресолях мысли неохотно возвращается в земные пределы. — Кажется, в субботу я занят, — произносит он. От его голоса тянет лживой неуверенностью. — Обещал забежать к матери. Извини…
А сам в это время думает о ней. О Леди Ди.
Зачем же я…
