Наталья Троицкая - Сиверсия
Очнулся он оттого, что горячий шар бело-электрического света вошел в него и обжег горло и грудь. Холода больше не было. Наоборот, все тело загорелось, будто он лежал в полдень на горячем пляжном песке. Открыв глаза, он увидел склонившегося над ним пожилого китайца. Только его черные глаза, против обыкновения, не были раскосыми и узкими, они больше походили на глаза европейца. Не изобразив на своем лице ни одной эмоции, китаец подал ему руку, помог подняться, а потом, все так же молча, сделал несколько шагов назад, поклонился Хабарову, спрятал руки в темно-малиновый халат-балахон и пошел в гору, по направлению к монастырю.
Сообразив, что этот китаец – его единственная надежда, собрав последние силы, он поплелся следом. Монастырь остался далеко внизу, а они все шли и шли, поднимаясь в горы выше и выше. Последнее, что он помнил, это как полз на четвереньках по снегу следом за исчезающей за стеной метели темно-малиновой фигурой старика-китайца.
– Почему ты подобрал меня, отец? – спросил его Хабаров, когда после недели, проведенной в болезненном бреду, пришел в себя.
– Ты добродетельный. Тот, кто будет меня хоронить… – с ощутимым акцентом, но все же на русском ответил старик и сразу же перевел разговор на другое. – След на твоей шее от чего?
Старик коснулся кончиками пальцев страшных ран на шее Хабарова, часть которых была покрыта свежими корочками, а часть гноилась, не заживая никак.
– От ошейника.
Китаец ждал пояснений.
– Когда сбили наш вертолет, нас двое уцелело. Отстреливались. Потом… Потом бросили монету. Орел – последний патрон Толе Кажурину, решка – мне. Выпал орел… Думал, голову отрежут, а они меня в подвал посадили, ошейник из колючей проволоки надели. Наверно, собирались продавать или менять. Неделю сидел. Чем все кончится, ждать не стал. Как бежал, помню плохо. Убил кого-то… Что убил – точно помню! Почему же ты сказал, что я добродетельный?
Китаец молчал. Неторопливыми, плавными движениями он мешал что-то деревянной лопаткой в стоящей на огне пиале. От варева комната наполнилась отвратительным запахом серы и горечи. Готовую кашицу он выложил на сложенную лентой тряпку, аккуратно размазал по полотну, потом тщательно смазал этим же снадобьем раны на шее Хабарова и, приложив к шее тряпку, обмотал вокруг.
– Нет добра. Нет зла. Нет добрых людей. Нет злых. Человек подобен речному потоку, он каждое мгновение меняется. Меняется сам в себе от своих мыслей, меняется от влияния других людей и природы. Даже убийство может быть добрым поступком, если учесть побудительные мотивы, – наконец произнес он. – Любой орган атрофируется, если не использовать его. Склонности тоже ослабевают, если их постоянно подавлять. Человек, подавляющий свой гнев, страсть или желание убить, со временем сделается совершенно неспособным к их проявлению. Эта неспособность достойна сожаления. Человек становится немощен. Человек должен творить добро и удерживаться от зла не потому, что не способен совершать зло. Неспособность совершить зло – это немощь, а не добродетель…
Так они и познакомились.
Хабаров подошел к лежавшему на печи старику, на ощупь нашел руку и прижал к своему лицу.
– Прости меня! Прости, я … – его голос прервался, защипало глаза.
– Поплачь. Болезнь-то со слезами раскаяния уходит…На Старый Новый год Алина поехала к родителям.
Вообще-то еще в Новый год она обещала отцу и матери, что познакомит их с Хабаровым, тогда же определили день официального знакомства – Старый Новый год.
– Чего одна пожаловала? – недовольно приветствовал ее отец.
– Здравствуй, папа. С праздником! – Алина поцеловала отца в щеку.
– И тебя с праздником. Только праздновать нечего! – проворчал отец и ушел в комнату, где сел в кресло, водрузил на нос массивные в роговой оправе очки и принялся за прерванное чтение.
– Здравствуй, Линочка! – мать крепко обняла ее. – Мой котенок, любимый. Как же я соскучилась!
– И я соскучилась. Отец не в духе?
– Не обращай внимания. Мой руки, сейчас обедать будем.
Из ванной Алина слышала обрывки разговора. Мать совестила отца, просила быть полюбезней, а тот все никак не соглашался, требовал оставить его в покое. Она поплотнее прикрыла дверь, открыла воду и просто стояла в ванной какое-то время, ждала. Когда несколько минут спустя Алина вошла в гостиную, отец сидел на своем месте во главе большого овального стола. Она села от него по правую руку, это место было ее с детства.
– Отец, давай тарелку, первое налью.
Мать сняла крышку с пузатой фарфоровой супницы. Пахнуло ароматным запахом только что приготовленного борща.
– Я борщ не буду! – поспешно сказала Алина, внезапно ощутив стойкое отвращение к этому блюду.
– Ты что, дочка? – изумилась мать. – Я для тебя старалась. Ты же сама просила борщ приготовить.
– Я оливье поклюю.
– Ты не заболела? Похудела, осунулась, под глазами черные круги…
– Все нормально. Давайте обедать.
– Что ты, мать, к нашей принцессе-то с расспросами лезешь? Нам с тобой знать лишнего не положено. Сиди, мать, в тарелку гляди.
– Папа!
– Что папа? Папа… Рая, налей мне стопку. Не могу я на трезвую голову ее кислую мину видеть!
Мать послушно принесла из холодильника запотевший графинчик.
– Алина, может, водочки выпьешь?
– Нет, спасибо. Папа, у тебя же сердце. Тебе же нельзя.– А чем водка хуже вас-то, оболтусов? Водка хоть душу греет. А вы только плюнуть в нее норовите. Алешка с Томкой обещались, так и не приехали. Забыл родителей. Большим человеком стал. Сопляк! Ты вот хахаля своего привезти обещала. Тоже мимо! Растишь вас, растишь…
Он выпил водку, закусил кусочком селедки.
– Мама! Папа! Мы обязательно приедем к вам вместе. Саша вернется из командировки и приедем. Так сошлись обстоятельства.
– Обстоятельства… – проворчал отец. – Алина, твой отец – старый идиот. Он верит, что дети его любят!
Алина улыбнулась, погладила отца по руке.
– Конечно, любим. Все будет хорошо.
– Ты чего не кушаешь, Алина? Не вкусно? – забеспокоилась мать.
– Все вкусно, мамочка. Просто… Кусок в горло не идет.
– Я перцы, фаршированные, приготовила. Ты говорила, Саша любит.
– Да… Спасибо. Он их действительно очень…
Горло перехватило, хлынули слезы.
– Рассказывай! – отец отложил ложку. – Вопрос первый: что у вас случилось? Если расстались, так прямо и скажи. Мы переживем. Вопрос второй: почему так плохо выглядишь?
Родители ждали ответа. Алина молчала. Не могла заставить себя это произнести.
– Саша болен, – наконец, выговорила она.
– Тогда чего ты тут сидишь? Тебе надо быть рядом, ухаживать за ним, – сказал отец.
– У него рак. Он улетел в Приморье. Умирать…
Отец встал из-за стола и молча стал ходить по комнате туда-сюда. Мать застыла, скорбно прикрыв рот рукой. Так прошло какое-то время.
– Что врачи говорят? – нарушил общее молчание отец. – Как-то это лечится? У нас сосед из девяносто шестой квартиры уже лет двадцать пять с раком живет.
– Алеша созвал целый консилиум… Они говорят, лечить поздно. А я… Понимаете, я убеждена, что он поправится! Мама, я бы знала! Папа, я бы чувствовала! Мне никто не верит. Все сумасшедшей считают. Алеша говорит, что это защитная реакция психики такая. Но я же знаю, что всё будет хорошо!
– Да… Дела… – невесело заключил отец.
– Понятно, почему ты такая худенькая стала, – едва скрывая в голосе слезы, произнесла мать. – Испереживалась вся…
Тасманов недовольно глянул на супругу.
– Цыц ты! Слез твоих нам не хватало!
– А я думаю, к лучшему это! – выдохнула мать.
– Что к лучшему?
– Что сейчас. Кто он тебе? Никто. Не супруг. А женились бы…
– Ты совсем, старуха, одурела! – выпалил Тасманов.
Он склонился к жене через стол и, глядя на нее с укором, постучал себе в лоб кулаком.
– Думай, мать! Думай хоть иногда, что говоришь!
– Думаю! Не нужны нашей девочке такие волнения. Линочка, другого себе найдешь! Ты у нас видная, красавица… Забудь! Вычеркни из памяти! Улетел? Прекрасно! Тебе хлопот меньше!
– Ну, дура! Дура, провалиться мне! – вспылил отец. – Не понимаешь ничего, так лучше молчи!
– А ты мне, старый, рот не затыкай! Раскомандовался! Даже если он поправится, все равно дефективный! Их облучают. Химиотерапию делают. После этого за ним надо ходить, как за дитём. Куда нашей Линочке такая обуза? А еще, не дай бог, ребенок от него будет! Нет, хорошо, что все случилось сейчас! Забудь, дочка. Не твое это. Бог тебя останавливает. Брось и забудь! Давай рюмочку налью.
– Сколько живем вместе, а ведь не знал, с кем живу! – подбоченясь, вскипел Тасманов-старший.
– А этот Хабаров хорош гусь, нечего сказать! – всплеснула руками мать. – Линке голову морочил. Нет, чтобы честно про болезнь признаться. Все тянул, гаденыш! Сиделку искал. Гони его в шею от себя! Гони, Линочка!
Отец обнял Алину, поцеловал в щеку.
– Не слушай мать. Я ей сейчас ликбез устрою. Буду про жизнь объяснять.
