Александр Бушков - Второе восстание Спартака
– Спартак, едрить-колотить! Че так людей-то пугаешь...
Дядя Леша. Тот самый трамвайный щипач, по стопам которого собрался идти его сынуля с экзотическим именем Марсель.
– Здрастье, дядь Леш.
– Ну и че, вернулся?
«А вот интересно, – некстати подумал Спартак, – почему после двух отсидок старику позволили обитать по месту жительства, а не выселили на сто первый?..» И развел руками:
– Вернулся вот.
– Молоток.
Особой радости в его голосе не ощущалось. Дядя Леша нерешительно обернулся на длинный темный коридор, потом синей от татуировок рукой почесал пук шерсти на груди под майкой и сказал:
– Ну, ты это... Давай заходи, что ли, че в дверях жмешься. Мать-то предупредил, что едешь?
– Не-а. Пусть ей сюрприз будет.
– А, ну да. Нехай будет, – как-то неопределенно ответил дядя Леша и поспешил протиснуться мимо Спартака. – А я вот, видишь, ведро решил вынести, на ночь глядя... Дверь только не захлопывай, я быстро – до мусорного бака и обратно.
И зашаркал ботами вниз по ступеням.
Спартак нахмурился. Отец Марселя всегда вроде бы неплохо к нему относился, а чего ж встречает, как нелюбимого соседа? С сыночком поцапался? Э-э, что-то поломалось в коммунальном королевстве...
Пожав плечами, он вошел в знакомо, домом пахнущую квартиру, шагнул к общей вешалке, расстегнул шинель...
И тут же, точно дело происходило на театральной сцене, распахнулась дверь слева, из приглушенно освещенной комнаты вылетела родная Спартакова сестра, повернулась и срывающимся шепотом бросила кому-то внутри:
– Господи, как же здесь душно, душно! Не понимаю: за что мне такая судьба – жить в тюрьме?! Почему мы не можем уехать, улететь отсюда? Вот ты. Ты ответь мне, Комсомолец, – последнее слово она произнесла в высшей степени пренебрежительно. – Неужели у тебя никогда не возникало желания убежать в какую-нибудь другую страну, где едят круассаны, где по утрам пахнет кофе и никто не спрашивает, как ты относишься к германскому вторжению в Польшу?!
Явление второе: те же и хозяин комнаты. На пороге вслед за Владой возник ничуть не изменившийся за время отсутствия Спартака тип по прозвищу Комсомолец. Он прислонился к дверному косяку и, хотя и кипел от ярости, но предельно спокойно, твердо, будто разговаривал с нервным ребенком, ответил:
– Нет, Влада. Никогда не хотелось ни убежать, ни уехать, ни улететь. Потому что эта страна, которую ты называешь тюрьмой, – мой дом, и я его люблю, и я тут живу...
– Гос-споди!
Зритель Спартак, в темноте коридора по-прежнему незамеченный, усмехнулся.
Да нет, ребята, все как всегда, ничего не меняется в неспешном многоактном квартирном спектакле...
Комсомолец был года на три старше Котляревского, уже вступил в партию (так что кличка несколько устарела), жил один – родители остались где-то под Сталинградом, – и служил каким-то там инструктором в Василеостровском райкоме комсомола. Причем не просто служил, а делал стремительную карьеру. Хотя удивляться тут нечему: биография – практически безупречная, возраст – самый что ни есть подходящий для молодого партработника, внешность – высоченный, где-то под метр восемьдесят восемь, голубоглазый, с русой челкой, непослушно падающей на глаза; в общем, типичный строитель коммунизма с плакатов. (Вот разве что руки малость подкачали: не руки, а форменные лопаты, с красными костяшками и толстыми пальцами; Комсомолец рук своих очень стеснялся и вечно не знал, куда их деть и куда спрятать. Хотя пролетарские ладошки именно так и должны выглядеть, не правда ли?)
А что являлось главным для партийной карьеры – так это то, что был он и Настоящим Коммунистом. Идейным. Убежденным. Причем не тем оголтело преданным делу Ленина – Сталина фанатиком, который с горящими глазами готов глотку порвать любому, кто усомнится в правильности курса – нет. Он был Коммунистом не только убежденным, но и весьма убедительным.
Язык у Комсомольца оказался подвешен как надо, мозги устроены правильно, да и с логикой тоже был полный порядок, так что в любом споре практически с любым оппонентом он деловито и последовательно разбивал противника наголову взвешенными аргументами, яркими примерами из истории и точными цитатами (отнюдь не из «Блокнота агитатора»), обращал в бегство, догонял и уничтожал.
Ну, вот простенький пример: заикается какой-нибудь правдолюбец насчет якобы ленинских слов о том, что «каждая прачка может управлять государством», а Комсомолец ему в ответ – бац! – заявляет: не прачка, между прочим, а кухарка, а потом – шарах! – точно процитирует вождя, который вовсе не о том высказывался[12], а потом, до кучи, – бух! – придавит фактиком: это, мол, еще классик Михаил Евграфович говаривал насчет того, что искусство управления государством сродни жарке яичницы... Что ж вы, товарищ правдолюбец, дорогой мой, источников не знаете, а ими оперируете?
И все, и спекся клиент...
Да что говорить, однажды, еще задолго до Финской, Комсомолец полчаса уговаривал Марселя вступить в комсомол. И ведь уговорил – не только не по годам ушлого, уже никому и ничему не верящего, надеющегося только на кастет (который у него был), шпалер (которого у него не было) и собственные силы хулигана, но и комиссию в райкоме! Причем сделал он это совершенно искренне, как искренен бывает миссионер, обращающий туземцев в христианскую веру.
(Другое дело, что магическая паутина слов, которыми Марселя опутал Комсомолец, развеялась очень быстро; вскорости Марсель перестал платить взносы, решив, что на фиг эта байда ему нужна, и утопил билет в Неве. Из комсомола его выперли. И Комсомолец полгода с ним не разговаривал. А вы просто запомните этот эпизод, потому как он еще сыграет некоторую роль в нашей истории.)
Короче, почти любому человеку Комсомолец мог доказать преимущества коммунистического строя перед любым другим строем...
Почти любому человеку – кроме одного-единственного.
– Как ты не видишь, что это не дом, это острог! – почти крикнула Влада. Прикрыла рот ладошкой и продолжала уже значительно тише: – Камера! Темница! Почему в своем доме мне не разрешено говорить, что хочу, и делать, что хочу? В тюрьмах наказывают за убеждения, если они отличаются от убеждений надсмотрщиков, в тюрьмах можно говорить и думать только тогда, когда разрешают! И это, по-твоему, – дом?!
– Просто это строящийся дом, Влада, – устало сказал Комсомолец. – Строящийся дворец! По углам еще кучи мусора, стены ободраны, стекол в окнах нет, дует, краской воняет, работяги какие-то в грязных одеждах шастают туда-сюда... А ведь еще есть начальник строительства, и прораб, и мастера, и проект есть, архитектурный план, по которому – и только по нему – ведется стройка... И если каждый работяга станет работать, как захочет его левая пятка, – давай, мол, здесь доски вместо кирпича положим, потому что дешевле будет, а тут, дескать, пусть эркер будет вместо арки: мне так больше нравится, а теперь вообще пора бы перерывчик на обед сделать и заодно устроить митинг о прибавке к зарплате, – то что произойдет с домом?.. А ведь есть еще и люди, которые категорически против того, чтобы дом был построен. И у этих людей есть свои люди среди строителей, и если всем дать волю, то... Дворец просто рухнет, Влада. Рухнет первый в истории дом для всех, потому что хватит уже войны дворцам, а мира – хижинам, пора сносить хижины и строить дворцы для всех и каждого... И кого обвинят в том, что дом рухнул? Начальника, прораба и мастеров. Потому что не обеспечили, не заставили, не смогли, не оправдали надежд... Но если все пойдет по плану, по проекту, то, когда ремонт окончится, Владочка, когда выметут всю грязь и высохнет краска – каким величественным Дворец засияет, а?!
– А если проектировщики ошиблись? – огрызнулась Влада, тряхнув гривой вороных волос.
Комсомолец помолчал, раздумывая.
– Да это, пожалуй, единственное, что меня пугает, – наконец кивнул он нехотя. – Тогда все напрасно. Тогда мы строим красивый замок из песка, который обязательно рухнет, как его ни укрепляй и как ни подгоняй строителей... Что ж, будущее покажет. И все равно моя совесть останется чиста: я просто возвожу свой этаж – и не халтурю. Потому что если каждый не будет халтурить... Ты не в курсе, но поверь мне: очень много бывших возвращается из эмиграции на Родину. Зная, что их здесь могут... ну сама понимаешь. И тем не менее возвращаются. Не все же они сумасшедшие! Значит, есть в этой стране притягательная сила, зарыт в ней какой-то магнит...
– И все ж таки ты пиит, Комсомолец, – не выдержал, подал голос из прихожей Котляревский, глядя на соседа с нескрываемым удивлением. И это человек, которого он не первый год знает!
(Дело в том, что пару лет назад Комсомолец как-то на кухне признался Спартаку: «Черт, нужно было мне учиться на поэта. Почему я наедине с самым дорогим мне человеком на свете говорю не о луне, соловьях и „посмотри, как прекрасна ночь, любимая“, а ругаюсь о политике и доказываю очевидные вещи?!»)
