Александр Бушков - Второе восстание Спартака
А теперь...
За время зимних прогулок по соседней Финляндии, после крови, смерти, ходящей рядом, и безнадеги, поселившейся в сердце... Нет, мечту о черном небе, полном далеких искорок-миров, Спартак не растерял, но... но сама мечта как-то поблекла, потеряла романтический ореол. Тяга к небу стала более приземленной, – если можно так выразиться.
Н-да, вот и вернулся гладиатор Спартак с арены. Не победителем вернулся, но и не в гробу. А где, позвольте спросить, цветы, овации, фанфары и толпы поклонниц? Нету. Никому не нужен он за пределами арены, вот в чем дело.
Погано было на душе.
Но незаметно для себя Спартак уснул. Без мыслей, без снов.
* * *Семь утра. Зимний рассвет едва проклевывается над заснеженными крышами Васильевского острова. Морозно... нет – скорее зябко: к утру снег прекратился и ветер утих, хотя по-прежнему было где-то минус пятнадцать. Рабочий люд далеко внизу поспешает на работу, спросонья взрыкивают простуженные моторы автомобилей, раздраженно клаксонят водители общественного транспорта...
Спартак курил в открытое чердачное окно, кутаясь в шинель. Проснулся он на удивление рано, еще все спали, а ему отчего-то тесно и муторно стало в родной квартире, он неслышно оделся и полез на чердак. В голубятню. Туда, откуда в детстве он, Марсель и Комсомолец гоняли сизарей. (Уж не там ли, между прочим и кстати говоря, зародилась его любовь к небу?) Голубятня была пуста, дверца открыта, куда девались голуби – пес их знает. Может, разлетелись, может, переселились на зимнюю квартиру.
Зачем он сюда приперся? Детство – да какое там детство: юность! – осталась в снегах Финляндии, а зрелость почему-то не наступает. Уже не мальчишка, но еще и не взрослый мужик. Межвременье, черт его подери.
Он чуть отогнул халтурно приколоченную рейку у оконной рамы, посмотрел на сделанную перочинным ножиком надпись на чердачной доске: С. К. + Н. Д. = ... и неумело вырезанное сердечко. Спартак и Наташка. Загадочная формула подвыцвела, затерлась. А ведь самолично орудовал ножом, минут двадцать старался, потому как нож был туповатый, а хотелось, чтобы инициалы эти остались здесь навсегда. Той ночью, с тридцать первого мая на первое июня, когда выпускной уже отгремел, а разъезжаться по дачам родители еще только собирались, той ночью, когда Натка впервые позволила ему... а точнее, сама проявила максимум инициативы, и кожа ее фосфоресцировала в чердачной темноте...
Спартак скривил губы в ухмылке. Любовь – мнимая величина.
– Я почему-то так и думала, что ты здесь. Как узнала, что вернулся...
Он отпустил дощечку, та звонко щелкнула по раме, и оглянулся. Почему-то ничуть не удивился.
Все такая же, совсем не изменилась. Длинные белокурые волосы, выбивающиеся из-под вязаной шапочки, бледная, чуть ли не прозрачная кожа, голубые глазищи-омуты, а губы – чуть припухлые, розовые, мягкие (он помнил) и шершавые, а угадывающаяся под пальтишком грудь... Господи, какая у нее грудь...
Стоит, прислонившись плечиком к косяку. И смело смотрит прямо в глаза Спартаку.
– Наташка...
– Только ничего не надо говорить, – быстро сказала она. От косяка отлипла, пересекла чердак, зачем-то выглянула в окно, стараясь держать дистанцию. Повернулась, по-прежнему не глядя ему в глаза.
– Натка...
«Черт, веду себя, как малолетка...»
– Злишься? – спросила она.
Спартак собрался с мыслями и как можно равнодушнее пожал плечами:
– Да с чего?
– Тебе никто не доложил?
– О чем?
– Думаешь, я поверю, что ты не знаешь?
– Я много знаю, а тебя интересует что-то конкретно?
– Ты дурак?
Совсем как в детской игре, где позволяется разговаривать только вопросительными предложениями.
И Спартак проиграл, сдался, вздохнул утвердительно:
– Дурак. Знаю. Доложили.
Она наконец посмотрела ему в глаза. Но лучше б не делала этого: глаза ее были холодные, пустые. И бледно-голубые, как зимнее небо. Она потупилась и сказала жестко:
– Это жизнь, Спартак. Я не могу ютиться в одной комнате с родителями. И у тебя мама и сестра... А Юр... а у моего мужа трехкомнатная квартира. Он хорошо зарабатывает. Он твердо стоит на ногах...
Она осеклась, а Спартак смотрел на нее и недоумевал. Он не мог разобраться в собственных ощущениях. Нет, он по-прежнему любил Наташку, хотел ее, знал, что с ней ему будет хорошо так, как ни с одной другой женщиной... Однако, по большому счету, трепет и нежность, желание защитить и оградить подругу жизни куда-то ушли.
Дрянь.
Предательница.
Война. Война изменила его, заставила повзрослеть раньше времени, вот в чем дело.
Она вдруг опять вскинула на него пронзительные глазищи, сказала просто:
– Твоя мама пригласила нас к вам на Новый год. Обоих. Ты... ты позволишь прийти?
– А у него что, места в квартире не хватает? – желчно спросил Спартак.
– Ты против?
И посмотрела исподлобья, смущенно, беззащитно... как обычно смотрела, если что-нибудь очень-очень хотела.
Опять «вопрос – вопрос». И опять Спартак проиграл, сдался:
– Да приходите, чего уж...
Ему и в самом деле захотелось посмотреть на того, кого предпочла Натка. Просто посмотреть. Мы ж ведь интеллигентные люди, морды квасить друг другу из-за бабы не будем...
– Спасибо.
«А про фронт не спрашивает, – холодно отметил Спартак. – Не интересуется, не ранен ли я...» И спросил с ехидцей, просто чтобы не молчать:
– И кто ж он таков? Полярник? Стахановец?.. Или, может, летчик?
– Нет, – отрезала она. – Я... я зря сюда пришла. Думала, что... В общем, прости.
Повернулась и вышла, не прощаясь. Застучали по лестнице каблучки. Спартак опять остался один.
И чего приходила?
Но ведь пришла же... Зачем-то.
Может, из-за этого мама такая напряженная – пригласила бывшую пассию сынули с мужем, а тут сынуля сам проявился? И, спрашивается, зачем Натке приходить на Новый год с законным мужем, ежели я приехал?
Нет, никогда нам женщину не понять.
Только одно он понял четко, вдруг осознал с пронзительной ясностью: на бойню под названием Финская операция, происходящую на Карельском перешейке, он больше не вернется. Пусть его считают дезертиром – плевать. Не вернется.
Глава четвертая
Грустный праздник – Новый Год
Кто мог знать, что все так получится...
Наступал новый, тысяча девятьсот сороковой год. По давно сложившейся традиции праздник всей коммуналкой вскладчину отмечали в комнатах Котляревских – как наиболее приспособленных для приема большого количества гостей. Хотя слово «большого» весьма относительно: помимо семейства Спартака присутствовали Комсомолец, Марсель с папой и мамой, старик Иннокентий из дальней, возле туалета, комнаты... И чета Долининых. Или как там они теперь зовутся...
Итого десять человек. Не так уж много.
Муж Долининой оказался не полярником, не стахановцем и не летчиком. Он оказался партийным работником. Не то инструктором, не то агитатором, пес их разберет в ихней иерархии. В двубортном полосатом костюме, с прилизанными волосами, ясноглазый, чисто выбритый, косящий то ли под певца Лемешева, то ли под какую-то заграничную кинозвезду.
Гнида. Да еще с трехкомнатной квартирой...
Поначалу Спартак, и без того склонный к юношескому самокопанию, думал, что резкая антипатия к герою Наткиного романа вызвана исключительно ревностью, но потом посмотрел на Марселя и Комсомольца – и понял, что парням хлыщ нравится ничуть не больше, чем ему самому.
Ну, Марсель – понятно, ему всегда претили любые проявления законопорядка и государственности. Однако Комсомолец, который, казалось бы, должен адекватно воспринимать товарища по борьбе, тоже смотрел на хлыща холодно и чуть брезгливо, задавал провокационные вопросы и снисходительно ухмылялся ответам.
Хлыщ не нравился никому.
Кроме Натки, наверное. Но хлыщу на это было наплевать. Он сидел рядом со Спартаком и всячески старался Спартаку приглянуться – то подливал в бокал, то заводил беседы о тяготах фронта, то восхвалял Натку...
Наташка, красная как рак, вяло ковыряла вилкой салат.
Звали его Юра. (Ну не дурацкое ли имя?)
Впрочем, Спартак морду бить ему по-прежнему не собирался. (Кто ж виноват, что в результате это случилось? Сам Юра и виноват.)
А началось все как обычно; все, как помнил Спартак по прошлым Новым годам, разве что значительно более скромно: во время Финской со снабжением в городе стало совсем худо. И тем не менее – поздравления, пожелания, тосты и смех. Старик Иннокентий из комнаты возле сортира захмелел первым и принялся наезжать на папашку Марселя:
– Я Юденича гонял, мать твою! Всю Мировую провоевал, потом всю Гражданскую! Имею право! Где ты был, где воевал, а?! А я Антанту вот этим кулаком глушил!
Папашка привычно и беззлобно отмахивался, подливая всем окружающим. Влада чуть хмельно кокетничала с Комсомольцем, Комсомолец краснел. В общем, все как всегда.
Вот только...
Вот только Марсель старательно на отца не смотрел, а отец его, в сером, в крупную клетку пиджаке, сидел рядом с Марианной Феликсовной и подливал всем из уже знакомого Спартаку графинчика, а жена его, мать Марселя, рано постаревшая, измученная бесконечными стирками, готовками и уборками, скромно жалась в дальнем углу стола, а Влада время от времени бросала на этого папашку изничтожающие взгляды...
