Андрей Воронин - Инкассатор: До седьмого колена
Он прижал педаль тормоза, и та неожиданно провалилась до самого пола, не оказав ни малейшего сопротивления. Переезд, а вместе с ним и грохочущий, надсадно ревущий тепловоз стремительно неслись навстречу; Юрий переключился с пятой передачи сразу на первую, машина, клюнув носом, рывком замедлила ход, обиженно взревев двигателем, но этого было мало. Тогда он что было сил рванул на себя ручной тормоз и чуть было его не отломал – рукоятка пошла вверх легко, без усилия, и, когда Юрий ее отпустил, свободно упала вниз. Ручной тормоз тоже не действовал.
Все произошло за считанные мгновения. До конца оценить ситуацию и принять продуманное, взвешенное решение Юрий просто не успел. Как всегда в таких случаях, рефлексы оказались быстрее мыслительных процессов, тело автоматически приняло ответственность на себя, Юрий распахнул дверцу и вывалился на дорогу за секунду до того, как его машина, козлом подпрыгнув на выбоине, вылетела на железнодорожное полотно, прямо под бешено гудящий, скрежещущий, рассыпающий снопы искр из-под намертво заблокированных колес тепловоз.
Твердый, шершавый асфальт с размаху ударил его, казалось, по каждому сантиметру тела. Юрий покатился кубарем, не слыша собственного матерного крика из-за дикого скрежета и воя тормозящего тепловоза и железного грохота и хруста столкновения. Не было никакой возможности остановить это неудержимое, обдирающее кожу с боков, локтей и колен, беспорядочное движение; Юрий напоминал себе вырванный с корнем куст перекати-поля, гонимый ураганом по бесплодной каменистой пустыне.
Он скатился в кювет и наконец остановился, напоследок со страшной силой треснувшись спиной обо что-то твердое – не то о камень, не то и вовсе о потерянный кем-то в незапамятные времена бетонный блок. Дыхание у него перехватило, и в звенящей полуобморочной пустоте через гаснущее сознание медленно проплыла вялая мысль: ну и денек!
Именно эта мысль помогла оглушенному, полуживому Юрию вернуться к действительности. События этого непомерно длинного дня разом припомнились ему со всеми подробностями, и он вспомнил, что, хоть стрелки часов уже перевалили за полночь, день еще далеко не кончился.
Юрий привстал на колени, кряхтя от боли во всем теле, и тут же ничком упал на землю, потому что у переезда остановилась машина преследователей – потрепанная белая «Нива». Поезд все еще тормозил, волоча перед собой то, что осталось от машины Юрия, уши закладывало от грохота, скрежета и лязга, но гудок тепловоза уже смолк: машинист, слава богу, сообразил, что сигналить водителю попавшей под поезд машины уже поздно.
Сквозь оглушительную какофонию катастрофы ухо Юрия различило стук автомобильных дверей и возбужденные голоса. Скрежет тормозов мало-помалу начал стихать и наконец, исчез вовсе – поезд остановился, протащив несчастный автомобиль Юрия добрых сто метров. Филатов попытался припомнить, что ценного было у него в бардачке, но так и не вспомнил. Деньги, документы и даже мобильный телефон он носил при себе, показания Медведева не то потерялись, не то были похищены, так что, кроме машины и квадратного метра собственной шкуры, Юрий, пожалуй, ничего не потерял в этом столкновении.
Правда, ничего еще не кончилось, и в придачу к машине он все еще запросто мог потерять жизнь.
– Ты не видел, этот урод в машине был? – услышал он, ужом отползая за бетонный блок, о который так больно ударился во время приземления. Вокруг стеной стоял бурьян, и Юрию оставалось желать только одного: чтобы проклятые ртутные фонари, заливавшие все вокруг своим мертвенно-бледным светом, как-нибудь погасли.
– А куда ж ему деваться, – отозвался другой голос. – Размазало в лучшем виде, и ни одна сука теперь не разберет, отчего это его под поезд занесло. Все-таки Сохатый – голова! Это он хорошо придумал насчет тормозов.
– Голова, голова, – проворчал первый и длинно хлюпнул носом. – Вот сука, до чего же больно дерется! Боксер, наверное. А что Сохатый – голова, так где он теперь, твой Сохатый? Бабки с кого прикажешь получить – с тебя, что ли?
– А что я? – заметно испугался его собеседник. – Меня на дело Сохатый подписал, а я уже вам свистнул... Блин, а правда, мы что – даром ишачили?
– Дошло? – с горькой насмешкой сказал первый. – Дело верное, дело верное! – передразнил он кого-то – очевидно, своего приятеля. – Тьфу!
– Хорош гнилой базар тереть, – пробасил еще один голос. – Надо бы подойти, глянуть, как он там, живой или нет.
– А ты молчи, придурок, – огрызнулся первый голос. – Это ты Сохатого завалил, из-за тебя наша капуста медным тазом накрылась. На счетчик тебя, что ли, поставить? Так тебе таких бабок за всю жизнь не заработать...
– Валить надо, пацаны, – озабоченно сказал знакомый покойного Сохатого. – Сейчас сюда менты слетятся, как воронье на падаль, а мне эти терки не в жилу. Да и железа у нас полная тачка... Надо валить, пока машинист не прочухался и номер не срисовал.
– Да пускай рисует, это корыто все равно не наше... Пускай тот лох, у которого Сохатый его дернул, сам с ментами разбирается. Прикинь, какой ему утром сюрпризец подвалит!
– Они немного поржали – не очень, впрочем, весело, – и вскоре Юрий услышал, как хлопают дверцы машины. Потом закудахтал стартер, взревел пожилой движок, «Нива» резко развернулась, зашуршав покрышками по асфальту, и через минуту ее прерывистое гудение затихло вдали. Тогда Юрий покинул укрытие, огляделся, подобрался, низко пригнувшись, к поезду, пролез под вагоном, выпрямился и зашагал куда глаза глядят.
Получасом позже он остановил такси и назвал водителю адрес дачного поселка, где с наступлением теплых дней безвыездно обитало семейство Светловых. Водитель, хмурый, усталый дядька с седеющими усами, оглядев Юрия с головы до ног, довольно неприветливо сообщил, что под сиденьем у него имеется монтировка.
– Сдаюсь, – сказал ему Юрий, – монтировкой меня сегодня уже били, так что в приключениях я не нуждаюсь. Мне бы ванну и чего-нибудь поесть, а монтировка – это излишество, без которого я свободно обойдусь. А деньги на такси у меня есть. Показать?
– Не отдал, значит, деньги? – одобрительно проворчал таксист.
– Еще чего, – сказал Юрий.
* * *Марина Медведева запустила руку в щель между спинками сидений, порылась в нашитом на одну из них кармане и выволокла оттуда новенький китайский термос, купленный днем в хозяйственном магазине в двух шагах от гостиницы. В термосе был кофе – крепкий, без сахара и еще не совсем остывший. Марина отвинтила пластмассовый колпачок, зубами вынула пробку и наполнила колпачок ароматным напитком. Затем поставила термос между колен, загнала на место пробку и, прикрыв глаза от удовольствия, сделала первый глоток.
Пить кофе, сидя за рулем маленького «Фольксвагена», оказалось совсем не так просто и приятно, как это иногда показывают в американских фильмах, где полицейские на дежурстве закатывают в салонах своих служебных автомобилей целые пиры с кофе и пончиками. Мешало рулевое колесо, термос и чашку некуда было поставить, и Марина не столько пила, сколько следила за собой, чтобы не облиться. Поэтому, допив наконец до дна, она испытала огромное облегчение и поспешила завинтить термос и убрать его от греха подальше на место, в карман на спинке соседнего сиденья. После этого она закурила и, неумело пряча красный огонек сигареты в ладони, стала наблюдать за новенькими дубовыми воротами в кирпичном заборе на противоположной стороне улицы.
Тревожные мысли продолжали одолевать ее с прежней силой, но она гнала их прочь: все равно, сколько ни думай, ничего умного не придумаешь, пока не увидишь все своими глазами. Смотреть и слушать Марина Медведева умела; она полагала, что, когда придет время, сумеет также и действовать. Правда, настоящая, непридуманная жизнь, бурлившая за стенами ее городской квартиры и вот этого загородного особняка, за которым она сейчас наблюдала, то и дело ставила ее в тупик, оказываясь на поверку совсем не такой, какой Марина привыкла ее считать. Восемь лет, проведенные в клетке, не проходят даром, даже если клетка сделана из чистого золота и выстлана банкнотами стодолларового достоинства. Да и раньше, до замужества, разве знала она, что это такое – настоящая жизнь?
«Вот только этого не надо, – морщась не то от собственных мыслей, не то от разъедавшего глаза сигаретного дыма, с досадой подумала Марина. – Настоящая жизнь, ненастоящая жизнь... Кто, скажите на милость, провел черту, кто сказал: вот эта жизнь настоящая, а вот эта – так, понарошку? Кто он, этот умник, присвоивший себе право судить, что правильно, а что нет? Конечно, с точки зрения моего драгоценного супруга и его приятелей, человек, безропотно идущий в тюрьму один, когда мог бы отправиться туда в теплой компании, живет понятиями ненастоящей, выдуманной, вычитанной из глупых книжек жизни. И тот, кто, вернувшись из тюрьмы, не стал мерить свою обиду на деньги, пытаясь выторговать побольше за погубленную жизнь, по их понятиям, человек не от мира сего. И кто возьмется судить, на чьей стороне правда? Говорят, жизнь рассудит... Так ведь и это вранье, потому что конец у всех одинаков...»
