Наталья Троицкая - Сиверсия
– Валя, как маленький, ей-богу!
Тишина. Только слышно мерное жужжание луговых пчел и шмелей на фоне монотонного пения кузнечиков.
Любопытный детский голос, его голос:
– Мам! Пап! А вы чего это там делаете?
Едва сдерживаемый смех в голосе отца:
– Шмелей считаем.
– Здорово! Я тоже хочу!
Тоненькие ручонки обвивают родительские шеи.
Счастья много не бывает. Это правда.
Он стоял и смотрел, как трепетал на ветру широкий подол маминого белого платья, когда она за руку с отцом шла в гору по узкой поросшей короткой травой дороге. Вот еще чуть-чуть и они будут на самой вершине. Вид оттуда – воплощение рая.
– Подождите! Меня забыли!
Он стоял на дороге и от обиды топал маленькой ножкой, обутой в новенькую зеленую сандалию.
Улыбка мамы, задорная, счастливая. Улыбка отца, всегда добрая и сдержанная. Лица вполоборота. Взмах маминой руки. Прижатая к сердцу и взлетающая вверх, в прощании, рука отца.
– Ме-ня за-бы-ли!
В голосе слезы и сожаление, почти горе.
– Ты что, позвонок? – рука крепко сжимает плечо.
– Саня? Хабаров?!
Теперь только его глаза: умные, добрые.
– Ты что, тоже с ними?
Растерянная, чуть смущенная улыбка:
– Нет. Рановато. Ты держись тут давай. Не раскисай.
Рукопожатие – крепкое, мужское.
Кругом ни души. Только голос. Голос тихий, мягкий, просительный. Голос рвется в самое сердце.
– Тише. Пожалуйста, тише! Я должен его услышать…
Взгляд как бы сверху. Одинокая, преклонившая колени темная мужская фигура, застывшая у подножья горы, среди бескрайних, залитых белым светом лугов, обратившая лицо к небу.
Голос все явственнее, отчетливее, уже можно различить слова: «…Вступись, Господи, в тяжбу с тяжущимися со мною, побори борющихся со мною; возьми щит и латы и восстань на помощь мне; обнажи меч и прегради путь преследующим меня; скажи душе моей: “Я – спасение твое!” Да постыдятся и посрамятся ищущие души моей; да обратятся назад и покроются бесчестием умышляющие мне зло; да будут они, как прах перед лицом ветра, и Ангел Господень да прогонит их; да будет путь их темен и скользок, и Ангел Господень да преследует их, ибо они без вины скрыли для меня яму – сеть свою, без вины выкопали ее для души моей. Да придет на него гибель неожиданная, и сеть его, которую он скрыл для меня, да уловит его самого; да впадет в нее на погибель..»
Лавриков пошевелился, сел, привалившись к стене боком, чтобы дать отдых затекшей спине.
– Разбудил я тебя, ты уж прости меня, сынок, – Сан Саныч старался говорить очень тихо.
В темноте старика совсем не было видно. Лавриков догадался, что это его голос, произносивший молитву, он слышал во сне.
– Вы извините меня, я помешал вам, – сказал он, как можно мягче и доброжелательнее.
– Нет! Нет… Если неприятно тебе или мешает, я замолчу.
– Что вы! Это так… – Лавриков не сразу подобрал нужные слова.
Потом он понял, что говорить нужно о чувствах, а не о логике восприятия.
– От этого душа радуется и бояться перестает. А что это?
– Псалтирь.
– Почитай еще, отец. Почитай…
Он ладошками стер с глаз слезы, как когда-то в далеком детстве.
Сан Саныч помолчал, потом тихо и напевно стал читать:
– «…Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут. Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину. Утешайся Господом, и Он исполнит желания сердца твоего. Передай Господу путь твой и уповай на Него, и Он совершит, и выведет, как свет, правду твою и справедливость твою, как полдень. Покорись Господу и надейся на него. Не ревнуй успевающему в пути своем, человеку лукавствующему. Перестань гневаться и оставь ярость; не ревнуй до того, чтобы делать зло, ибо делающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю…»[41]
– Ты достал уже бубниловкой своей! – сказал сосед Сан Саныча, мрачный желчный мужик лет сорока пяти. – Бу-бу-бу, бу-бу-бу, как хреном по консервной банке. Тьфу!
И старик покорно замолчал.
– Чего, подъем? – спросонья спросил Олег Скворцов.
– Тихо! Спи, позвонок. Спешить некуда.
Но Скворцов спать не стал. Он потянулся, повернулся и сел как-то неуклюже, почти касаясь плеча Лаврикова своим лбом.
– Времени сколько? – шепотом спросил он.
Лавриков нажал кнопку подсветки циферблата наручных часов.
– Семь десять. Доброе утро, позвонок.
Тот зевнул и с досадой в голосе ответил:
– Доброе…
Лавриков почувствовал его настроение, с таким Олегом Скворцовым надо было поговорить.
– Как спалось?
Тот пожал плечами.
– Не знаю. Никак. Тут муть какая-то снится. Не хочу про это.
– Тогда про женщин.
– Почему про женщин?
– Самая благодатная тема.
– Ну, про женщин, так про женщин.
Скворцов вздохнул, зевнул еще раз.
– Вот живу я, Женечка, с женщиной, с которой последние лет десять мы никогда не сходимся ни в чем, даже в оценке погоды.
– Но вы с Людкой вместе. Значит, что-то вас крепко связывает, несмотря на противоречия.
– Как там у Эдуарда Асадова? «Весь свой век я был скромней апрельского рассвета…»
– Красиво.
– Нет. Правильно. Так точнее. А еще дети. Так и едешь по накатанной. На заднице. Так что про женщин у меня скучно получается. Всю жизнь с одной. Всю жизнь для одной. За буднями любовь куда-то делась. Остались одни обязательства. От обязательств уже тошно обоим, но сила привычки берет свое, и лень что-то менять. Давай лучше ты, Женька. Кстати, мне очень понравилась твоя Алина, – без перехода сказал Скворцов. – Когда на свадьбу-то позовете? Селедки под шубой хочется. Опять же «Горько!» покричать…
Лавриков был рад, что Скворцов не видит сейчас его лица.
– Чего молчишь? – Скворцов дернул его за рукав.
– Не будет селедки, Олежек.
– Что так?
Лавриков пожал плечами.
– Ты стала лучом закатным и шорохом за окном, первым лучом рассветным и сизой крикливой чайкой в мареве голубом… Хватит об этом!
– Как это хватит? Почему это хватит?
– Тьфу ты! – в сердцах сказал Лавриков. – Зачем, дурак, тему предложил?
Он прислушался. Среди сонного сопения было слышно, как кто-то тихонько стонет.
– Тихон?
– Тот, что с раной на спине? Вроде бы да.
– Пойдем посмотрим. Я включу фонарик на малый. На ноги никому не наступи. Да, Олежек, ты ближе, у Володи Орлова чемоданчик с медициной возьми. Он его под голову вместо подушки приспособил.
Скворцов деликатно толкнул Орлова.
– Володя, чемодан отдай.
– Чего вы, позвонки, в ночи шастаете? – зевнув, спросил он. – Спали бы.
– Тихону плохо. Мы с Женей посмотрим.
– Ну-ну, – буркнул Орлов и перевернулся на другой бок.
У Тихона дела были плохи. Он стонал в бреду. Судя по его пылающему лбу и горячему, в поту, телу, температура была очень высокой.
– Я думаю, антибиотики и парацетамол сделаем, но рану смотреть надо, заново чистить и перевязывать. Открывай чемодан.
Лавриков быстро и аккуратно сделал два укола.
– Олег, накануне рану обрабатывал Орлов?
Скворцов кивнул.
– Ах, Володя! Ах!
– Может, это из-за ожогов? У него ж лицо в бинтах, может, там чего?
– Ты же сам вчера ему лицо обрабатывал. Там первая, от силы вторая степень. Олежек, даже если бы там четвертая была, надо сорок процентов кожи, чтобы травма была несовместимой с жизнью. У него же процентов семь и не четвертой степени. Ты вспомни, есть же общепринятый индекс оценки состояния человека: процент ожога плюс возраст. У Тихона он сорок пять. Ожоговые травмы считаются несовместимыми с жизнью при индексе свыше шестидесяти. Это рана воспаляется, обработали плохо. По новой чистить надо.
– Жень, мы же не врачи.
– Врачи не во всех бригадах есть. А мы, с нашим опытом и послужным списком, точно получим врача себе в последнюю очередь. Вспомни Косово!
– Может, ему еще перфторан сделать?
– Рано еще. Всего несколько часов прошло. Мы и так ему вчера…
Он вдруг замолчал, судорожно провел рукой по лицу…
– Только не говори мне, Женя, что тоже об этом думаешь.
Скворцов кивнул.
– Последствия гипоксии… Женя, тогда завтра-послезавтра, если доживем, у нас будет гора трупов.
– Тихо, Олег! – он взял Скворцова за плечи, тряхнул. – Действие спасает от страха. Так что ползи, буди Орлова, держите Тихона, я обработаю рану. Предположения будем строить после.
Тихон оказался крепкий мужик. Озверев от боли, он вырывался, метался и удержать его даже двоим, а тем более обработать рану, не было никакой возможности.
Услышав потасовку, несколько рабочих проснулись и спросонья с недоумением глядели, как два мужика, которые накануне клялись, что спасатели, при свете фонарика сегодня грубо заламывают руки их товарищу и пытаются уложить его лицом вниз, а третий стоит с поднятыми вверх руками в перчатках и подает советы, как лучше с ним справиться..
– Вы чего, уроды, делаете? В ухо дать?! – просипел сосед Сан Саныча.
