Наталья Троицкая - Сиверсия
Так они и сидели в темноте, молча, глядя каждый в свою даль, пытаясь удержать в себе Веру с Надеждой и по одним им ведомым приметам распознать приближающуюся из далекого далека, почти с края земли, спешащую к ним Любовь.
Текли одна за другой минуты.
– Люди… Люди…. Кто-нибудь живой? Люди… – голос был слабым, охрипшим.
Лавриков взял из рук Скворцова фонарик, включил, обернулся.
– Миша? Что случилось?
Лавриков присел на корточки рядом с Золиным, потрогал лоб. Температуры не было, но дыхание было тяжелым, прерывистым. У Миши Золина были обожжены обе руки до локтей и левая щека. Ожоги были не сильными, причинять особого беспокойства после качественной обработки они не должны были.
– Миша, чего звал-то?
– Где мы?
– Все там же. В подсобке. Потерпи, нас скоро освободят.
– А живые, кроме нас с тобой, есть?
– Все живы.
– Мужика того, вашего, что в дверь лупил, убили, да?
– Да ты что?! – Лаврикову стало не по себе. – Башка твоя вихрастая! – он потрепал Золина по кудрявым волосам. – Сошел с тормозов мужик маленько. Сейчас проспится и будет вас дальше пугать, – он заставил себя улыбнуться. – Ты лучше вздремни.
Лавриков стал осматривать остальных.
– Олег, пожалуйста, бригадиру давление померь.
Скворцов тут же выполнил просьбу.
– 98 на 69, – доложил он. – Может, глюкозку? Больше нет ничего.
Лавриков кивнул. Он склонился к Тихону, прислушался, потом тыльной стороной ладони коснулся его обнаженной кожи на спине и подмышках. Кожа была сухой и горела. Потом он осторожно, чтобы не разбудить, осмотрел остальных. Эффект был таким же. Он вернулся к Скворцову.
– Вот что, Олежек. Готовь перфторан. Весь, что остался. Поделим поровну. Только Тихону побольше набери. Я ему первому сделаю. Вводить будем в замедленном темпе: двадцать-тридцать капель в минуту. Почти у всех пульс частит, до ста двадцати ударов.
Когда Лавриков затянул жгут на предплечье Сан Саныча, тот поймал его руку и очень тихо попросил:
– Молодым делай. Мне, старому, Бог поможет.
Лавриков хотел было возразить, но старик стащил жгут, прижал руку к груди, сказал:
– Не мытарь. Отойди.
В состоянии рабочих преобладали вялость и апатия. Никто из них никак не отреагировал на инъекцию, не спросил что, не спросил зачем. Тяжело дыша, издавая при этом не то хрипы, не то стоны, люди с лицами-масками просто тупо смотрели перед собой в состоянии своеобразной прострации. Только Эзерин Роман все спрашивал и спрашивал, какой сегодня день недели и какое число, и никак не мог запомнить, и спрашивал опять.
Когда инъекции были сделаны, Лавриков осмотрел содержимое медицинского чемоданчика. В нем осталось две упаковки стерильных бинтов и лист бактерицидного лейкопластыря. Лекарства закончились. Больше никакой медицинской помощи тяжело больным пострадавшим оказать они не смогут.
Лавриков дрожащей рукой смахнул пот со лба.
«Господи, если ты не вмешаешься, все очень паскудно закончится…»
Он пробрался к двери, сел, опершись на нее спиной, и закрыл глаза.
– Жень! – позвал его Скворцов.
Он не откликнулся, не шевельнулся. Скворцов тряхнул его за плечо.
– Жень, ты чего?
– Жутко мне, Олег.
– Гипомимия[42]… Куда ж деваться-то? Психофизиология не таракан, не задавишь.
Скворцов разорвал пополам сигарету, протянул Лаврикову. Тот не шелохнулся. Скворцов раскурил обрывок сигареты и сунул ему в рот. Лавриков затянулся, ладонями вытер глаза.
– Последняя… – сказал Скворцов.
– Что последняя?
– Сигарета последняя.
– Х…й с ней! У нас теперь все последнее. И жизнь, и слезы, и… Тихон умер.
Марш с шестью неподъемными саквояжами вымотал их.
– Всё! Привал десять минут. Потом пойдем дальше, – сказал Осадчий. – Всем отдыхать. Фонарики погасить.
Хабаров упал на колени, опустил Марину на землю, стоя на четвереньках, немного отдышался, потом завалился на бок. От натуги нещадно ныла спина, а руки мелко дрожали.
Закрыв глаза, Хабаров слушал тишину.
Бывает тишина в лесу в предрассветный час, когда соловьи еще не разбудили природу своими заливистыми трелями, а сова уже покончила с лесным уханьем и спит в дупле, свернувшись мягким комочком. Бывает тишина белого безмолвия, когда вот-вот начнется буран, но до светопреставления еще полчаса. Бывает скорбная тишина, торжественная тишина, тишина одиночества, тишина замершего необитаемого дома, тишина зимнего леса, тишина разлуки, тишина ожидания, но не бывает тишины, как сейчас: сверхтишины, не похожей ни на одну из своих сестер. Эта сверхтишина – тишина за чертой, отделившей бытие от небытия.
Хотя ты еще дышишь и сердце прилежно гонит кровь по артериям и венам, все это уже не имеет никакого значения. Лампада жизни едва теплится. Мир сам по себе, а ты сам по себе. Фитилек пока еще тлеет, но еще чуть-чуть, и вечность дохнет в лицо лютым холодом. Мурашки бегут по спине. Вместо истерик мат, жесткий, мужской, вперемешку с досадой и злобой.
«Саня, держись!»
Но жизнь сорвалась и катится кубарем под гору. Прожитых дней под ногами, как опавших листьев поздней осенью. Их заметает холодный равнодушный снег. Снег засыпает глаза, и ничего не видно. Только белая пелена.
Вдруг руки подхватили, руки добрые, точно руки ангела.
«Взлетаем, командир! Потерпи…»
Дрожит, вибрирует пол под спиной. Шлепки по железу. Потом долго, очень долго, только мерный гул.
«Хочу туда, где нет войны…»
…А у родного дома черемуха пенится, и клен полощет листвой на ветру. Серый жирный кот дремлет на окне, где пахучая герань в цвету. Тут же глиняный кувшин, полный молока. Жизнь отдал бы, только б напиться…
Из горла вырывается невнятный стон. Торопливое: «Вас зовет, товарищ майор…»
Рука теплая, такая живая, знакомая, надежная.
– Васек, ты цел?
– Цел, командир. Никто, как Бог и маленькие боженятки…
Опять боль. Много боли. Просто болит все тело. Стон, похожий на хрип раненого зверя.
Емельянов ногой толкнул в грудь Хабарова.
– Хорош дрыхнуть! Не на кладбище.
Хабаров очнулся. Сводило руки и ноги, спину нещадно ломило. В мозгу пронеслось: «И на хрена же я проснулся?»
В свете фонарика Осадчий изучал карту.
– Емеля, ты у нас самый быстрый. Проверишь левую галерею. Тагир, ты правую. В одной из них метров через двести должен быть тупик. Негоже нам с грузом лишние полкилометра шагать.
– Полкилометра? Шеф, ты ж сказал 200 метров.
– Двести туда, Емеля, а упремся мордой в стену, двести еще обратно. Ясно? На все про все вам десять минут. Будьте осторожны.
– Дай-ка карту… – попросил Хабаров.
Осадчий протянул скрепленные скотчем пожелтевшие листки.
Хабаров и без карты прекрасно помнил, что в левой галерее пропасть. Он сам в нее едва не угодил, когда месяц назад с Севой Гордеевым исследовал эти места. Злополучную галерею диггеры окрестили «Дорогой отлетевших душ» за провал грунта в виде колодца. В самом начале галерея идет вниз с уклоном градусов в тридцать. Незадачливый искатель приключений идет по ней метров 60–100, потом уклон резко возрастает почти вдвое, и зазевавшийся «крот» просто падает и дальше уже едет по сыпучему каменистому дну галереи, как с горки, в колодец-пропасть.
На карте стояли значки опасности, запрещающие проход.
«Не видеть их ты не мог…»
Свет фонарика Хабаров направил прямо в лицо Осадчему. Тот вскинул руку.
– Свет убери! Как чувствуешь себя, спасатель? – тоном, по которому ничего не читалось, спросил он.
– Как в морге перед вскрытием.
Хабаров лег на бок, так было вроде бы полегче. Спину крутило жестко, так, что слезы выступали на глазах.
– Около шести мы попадем в заброшенный ствол «Дмитрогорской». А там и до поверхности рукой подать. Там я вас отпущу.
Хабаров усмехнулся.
– Так же как дружка своего?
В этот момент раздался не то визг, не то срывающийся на фальцет крик, отдаленный шорох, а потом все опять стало тихо.
«Даже для виду не встревожился…» – подумал Хабаров.
Торопливые шаги, звук падающего тела, озлобленное: «Чертовы норы!».
– Никита! Там Емеля сгинул! Гнида спасательская нас подставила!
Тагир вскинул автомат, целя в Хабарова.
Осадчий вскочил, встал между.
– Тагир, опусти оружие.
– Сами выберемся. Дай мне его! Я его кончу!
– Опусти оружие, – с нажимом повторил Осадчий. – Емеля глупец. Под ноги надо было смотреть. Это не Парк Горького, вашу мать! – вдруг рявкнул он. – А вы еще не осознали! Это подземелья! Ведете себя как на бульваре! Кто мне саквояжи понесет?! Баба?! Чего молчишь? Что у тебя?
Тагир неохотно опустил автомат.
– В моей галерее есть проход, – после напряженной паузы сказал он.
– Хорошо. Привал окончен. Поднимайся, милая барышня. Идти сама сможешь?
Он взял Марину за руку, поднял, сделал с нею несколько шагов.
– Ну, что? Ноги-то держат!
– Вроде бы… – неуверенно сказала она.
– «Вроде бы»! – передразнил ее Осадчий. – Какого ж ты, сука… – он едва сдержал мат и руку, занесенную для удара. – Тебе что, интересно было, сдохнет он или нет?! – он ткнул пальцем в сторону все еще лежавшего на земле Хабарова.
