Наталья Троицкая - Сиверсия
– Вы лучше помогите нам, – сказал Лавриков. – Тихону вашему надо рану обработать. Пошло воспаление. Иначе отправится к праотцам. А ребятам вдвоем не справиться.
Пока Лавриков обрабатывал рану, накладывал асептическую повязку, пока делал уколы, обездвиженный Тихон матерился, с удовольствием и от души. Отпустили его только когда он уснул.
– Давно я ничего подобного не слышал, – сказал Олег Скворцов.
– Перлы. Впору записывать, – согласился Лавриков. – Хорошо, что Маришки здесь… – он осекся. – Посвети, чемодан соберу. Медикаментов у нас кот наплакал…
– Чего там у Тихона?
– Рана гноится, образуется «карман» гноя. Этот «карман» надо систематически промывать антисептическими препаратами. Лучше дважды в день. Антибиотики колоть надо.
– Жень, нас же учили только первую помощь оказывать.
– Я в стройбате служил. Там же из анестезии в медпункте одна зеленка была. Вот мы и помогали нашего брата держать. Насмотрелся. Не грузись, Олежек.
Они осторожно пробрались на свое место.
– Скоро ж эти скоты расчухаются? Жрать охота, пить охота! – просипел сосед Сан Саныча. – В этой гребаной вонючей конуре все сдохнем!
– Потерпеть надо, Артем, – сказал ему Сан Саныч. – Нас Бог спас. Мы не сгорели. Теперь уж скоро нас освободят, сиди и терпи. Что народ смущаешь?
– Освободят! Пулю в затылок, и – точно освободят! Шел бы ты, праведник, куда Тихон спасателей посылал! Чего разлегся, клешни свои растопырил, один здесь что ли? Убрал! Убрал, я сказал!
– Нога у меня ноет в коленке, Артемушка. Вот я и приспособил поудобнее, – по-прежнему тихим и ровным голосом ответил дед.
– А у других, значит, не ноет!
Он пнул ногой по ногам Сан Саныча. Тот сдавленно охнул.
– Ты надоел уже, Овсянкин! Заткнись и сиди тихо, – прохрипел сидевший напротив Лаврикова Эзерин, молодой паренек лет двадцати трех. – К Сан Санычу не лезь! Без тебя тошно.
– Ты поучи меня, плевок! – с вызовом выкрикнул Овсянкин. – Иди сюда, заморыш! Иди, я тебе…
Но «заморыш» уже схватил Овсянкина за грудки, легко поднял, и теперь они стояли, сцепившись в полной темноте, прямо посреди подсобки.
Лавриков торопливо зажег фонарь.
– Прекратите разборки! Сядьте, оба! – рявкнул Лавриков.
– Прямо страшно мне стало. Уссуся! – хриплым, болезненно срывающимся на фальцет голосом объявил Овсянкин. – Я задушу тебя, гаденыша! Я задушу тебя, гаденыша! – в истерике повторил он. – Ты на кого голос повысил?! Я… – Овсянкин судорожно вздохнул, жалобно взвизгнул и, закатив глаза, все еще цепляясь за одежду Эзерина, стал сползать на пол.
– Тёмыч, ты чего? – испуганно прошептал Эзерин.
Лавриков и Скворцов подхватили Овсянкина, уложили на расстеленную на полу куртку Скворцова.
– Голову, голову, Олежек, повыше. Давай нашатырь.
– Спасатели, чего это с ним?
– Стресс осознания. Очухается сейчас.
Лавриков настойчиво водил ватным тампоном у носа Овсянкина. Наконец тот дернул головой и отвел руку Лаврикова.
– Тёмыч? – Лавриков похлопал его по щекам. – Ты как?
– Н-нор-м-м-маль-н-но, – вымученно сказал он и заплакал.
Он плакал по-детски, навзрыд, не стыдясь слез, размазывая их по щекам. Лавриков вложил ему в руку кусок бинта, погладил по голове.
– Все будет хорошо, Тёмыч. Ты сильный. Ты выдержишь. Глаза закрой. Поспи.
– Я посижу с ним, ребятки. Отдыхайте, – сказал Сан Саныч.
Он взял Овсянкина за руку и стал что-то тихонько говорить ему на ухо.
– Ну, что, добро пожаловать в третью стадию психоэмоциональной травмы, – сказал Скворцов.
– Век бы этого не видеть, – угрюмо ответил Лавриков. – Никогда я к этим переменам не привыкну.
Прикрыв фонарик рукавом свитера так, чтобы свет не бил в глаза спящим, они осторожно осмотрели людей. Необходимо было убедиться, что никто не потерял сознания. По завершении осмотра Лавриков предложил:
– Пойдем покемарим. Часа два у нас есть. Володька молодец, снова дрыхнет.
– Не хочу я спать.
Скворцов сидел, откинув голову, коснувшись затылком стены.
– Олежек, ты бы видел себя…
– Видел. Потому и не хочу.
– Что-то я тебя не понимаю.
– Я сам не понимаю, – Скворцов усмехнулся. – Как глаза закрою… Опять эти лица. Лица… Лица… Лица….
– Лица?
– Привезли нас в часть, под Джелалабад. Как раз после боя. Смотрим, а срочников, наших ровесников, нет совсем. Сослуживцам нашим, только что вышедшим из боя, лет по шестьдесят. Ничего себе, думаем! Контрактники что ли? Фигурки щупленькие, шейки тоненькие, виски седые, глаза – сгусток боли. А лица… Лица изможденные, морщинистые, все в копоти. Мы перед ними стоим, в новеньких формах, отглаженные, розовощекие, мамкино молоко на губах не обсохло, и на них смотрим. Они на нас. Сидят, тихо так, рядком, не шелохнутся и смотрят. Только слезы по щекам. Слезы…. Понимаешь, Женя? Это были наши ровесники! Теперь опять эти лица. Все время, как закрою глаза! Все время! – он обхватил голову руками, сжал виски.
– Позвонок…
Скворцов вздрогнул, руки безвольно упали на колени.
– Это наши с тобой лица, Женя. Это этих несчастных лица! Понимаешь?
Лавриков придвинулся к нему, обнял за плечи.
– Мечта одна у меня была. Хотелось по цветущему полю в полный рост пройти. Не ползти на брюхе, рылом в землю, от пуль прячась, а в полный рост. Понимаешь? Сейчас опять. В полный рост хочу. Чтобы не на брюхе! Душить хочу уродов этих! Пусть меня потом пристрелят, но парочку гадов на тот свет отправить я успею! Не могу я сидеть и ждать! Не могу ждать и наблюдать, как люди к смерти готовятся! Ненавижу! – он врезал кулаком по стене, в кровь разбив костяшки.
Лавриков сильно тряхнул его, взял за грудки, подтащил ближе, лицом к лицу.
– Твою мать! Отставить сопли, Скворцов! Ты не имеешь права! Слышишь?! Держаться! Б…! Держаться! Х…й им, сукам, что за дверью! Мы им фору не дадим! Ты – не телка зеленая. Ты же мой напарник! Как же я, если ты раскиснешь?! Ты же…
– Женя, хватит! Пусти! – Скворцов сбил его руки. – Знаю я все. Прости…
Лавриков выключил фонарь. Подсобка вновь погрузилась во мрак. Тишину нарушали лишь редкие жалобные стоны спящих, исстрадавшихся людей. Он зажмурил глаза, закрыл лицо руками, сжался, ссутулился и заплакал, тихо-тихо, чтобы не слышал никто.
…Бесилась, свирепела вьюга, зло швыряя пригоршни ледяной пыли. Не было ни неба, ни земли. В мертвой дали, сквозь дикую карусель и сугробы, не оставляя следов, неслышной поступью одиноко брела темная фигура. Снег лежал на ее плечах, снег укрыл белым саваном ее длинный плащ, снег лежал на ее иссохшей старческой руке, сжимавшей клюку. Снег лежал и не таял… И брела она прочь, и брела она в ночь, понуро свесив голову, седые космы отчаянно рвали порывы ветра. Вдруг она взмахнула плащом, словно ворон крыльями, и исчезла в снежном вихре. Так и ушла, ни разу не обернувшись, и никого с собой не взяла. Ушла одна-одинешенька, потому что вслед за нею по тающим снежным сугробам пробирались Надежда и Вера, к которым из далекого далека, почти с края земли, спешила на помощь Любовь…
Реальность вернулась резким обвальным грохотом, руганью и матом.
– Открывай, я сказал! Я приказываю вам открыть, уголовная сволочь! Немедленно! Кто у вас главный? Зовите сюда. Я разбираться с ним буду! Открывай! Всех пересажаю! Уроды недобитые! – дальше поток нецензурной брани.
– Олег, проснись! Володя…
Лавриков и в темноте бросился к двери, попытался оттащить Орлова, но тот ударом ноги отшвырнул его.
– Свет! – рявкнул Лавриков.
Скворцов тут же зажег фонарь.
Орлов опять начал барабанить в дверь и ругаться. Вдвоем они схватили его за руки, заломили их назад, навалились. Только когда Орлов взвыл от боли в предплечьях, его удалось оттащить от двери и повалить на пол. Они держали его вдвоем, но Орлов не унимался, он кричал, матерился, рвался, и, казалось, не будет этому конца. Эта борьба вымотала всех троих. Орлов словно озверел. Он клял на все лады уже не только тех, кто за дверью, но и Лаврикова со Скворцовым, и начальство, и правительство, и страну, и рабочих. Рабочим он обещал размозжить головы, так как только из-за них оказался в подсобке, а те испуганно наблюдали за ним. Потому отпустить его не было никакой возможности
– Олег, чем бы связать его? – крикнул Лавриков.
– У нас только бинты и жгуты резиновые. Бесполезно! Разорвет.
– Мужики, ремни у кого есть? Дайте!
Ремнем Орлову связали руки за спиной, двумя ремнями связали ноги. Но либо ремни были плохонькие, либо из Орлова перла адова силища, но как только Лавриков и Скворцов его отпустили, он изловчился, освободил руки и в то же мгновение с диким воплем кинулся на лежавшего рядом Сан Саныча.
Удар по затылку был четким, дозированным. Орлов обмяк, рухнув навзничь, придавив тщедушное тельце старика.
– Прости, позвонок…
Лавриков приподнял Орлова, отволок подальше, уложил на бок и без сил рухнул рядом. Он сидел, тяжело дыша, опершись одной рукой о тело Орлова, другой потирая грудь, где сердце, куда Орлов ногой ударил его. Он тупо смотрел перед собой. От висков по щекам извилистыми ручейками сбегали крупные капли пота. Скворцов опустился рядом, спина к спине, и погасил фонарь.
