Фридрих Незнанский - По агентурным данным
— Ты самая юная и прекрасная женщина! — шептал он ей на ухо.
Ночами он убаюкивал ее, прижав к себе худенькое тело. Странно, эта женщина, которую он все так же безмерно любил, не вызывала в нем вожделения. И не из-за болезни, нет. То есть, не в том смысле, что болезнь ее убивала в нем плотские желания. Дело было в том, что теперь он видел в ней великомученицу, которую нужно жалеть, но которую нельзя вожделеть. То, что было так сладостно с нею же тогда, в дни их знакомства, то, что было легко и естественно с Кейт, было теперь невозможно с нынешней Верой. Но она и не нуждалась в этой составляющей любви. Ей было нужно, чтобы он был рядом, держал ее в своих объятиях бережно и спокойно.
Так она и умерла в его объятиях тихо, во сне. И как он не сторожил ее по ночам, а он почему-то был уверен, что это произойдет ночью, он не уследил, забылся на какие-то мгновения. А проснувшись, ощутил в своих руках бездыханное, легкое тело.
Даже в смерти она не казалась ему отталкивающей. Напротив, лицо разгладилось, и улыбка на бледных губах свидетельствовала о том, что страдания кончились.
Спроси его кто-нибудь, чем он питался эти два месяца, как был устроен их быт, кто помогал ему с мальчиком? Он почти ничего не помнил. Кажется, это была хозяйка домика, в котором они снимали комнаты.
Веру похоронили на тихом городском кладбище, ее провожали прихожане лютеранского прихода. Стоя над ее могилой, он молча поклялся, что заберет Алексея с собой, чего бы ему это ни стоило. Для этого необходимо было заручиться поддержкой Курта Домбровски. Оставив мальчика на попечение одной из прихожанок, он поехал в Мюнхен. Господин Домбровски превратился в огромную пивную бочку, тяжело, со свистом дышал, сверлил Макса ненавидящими глазками-буравчиками. Ознакомившись с последней волей Веры, он неожиданно легко согласился помочь.
— На черта мне кормить твоего выродка? Если он останется здесь, мне придется заниматься его судьбой. У нас здесь все друг друга знают, мне не удастся от него отвертеться. А я занимаю достаточно видное положение в партии, мне вся эта история ни к чему. С Верой мы расстались пять лет тому назад, и никогда не были женаты официально. Теперь у меня нормальная семья. Жена и свой собственный сын. Так что забирай!
Проблема состояла еще и в том, что для усыновления Алекса нужно было согласие Кейт.
Курт действительно помог, сделав через знакомых в посольстве гостевую визу. Когда Макс получил бумаги, необходимые для выезда мальчика за рубеж, Курт бросил на прощание:
— А жаль, что тогда, в сорок пятом, я тебя не шлепнул!
Потом было возвращение в Америку. Он остановился в одной из гостиниц Нью-йорка и вызвал туда Кейт. Она примчалась следующим утром, Алекс еще спал в огромной для него кровати двухместного номера.
— Это что? Кто это? — с места в карьер начала Кейт, уставившись на ребенка.
— Мой внук, могла бы догадаться.
— Ты притащил его сюда? Ты что, хочешь оставить его у нас?
— Он останется со мной.
— С тобой? Что ты хочешь этим сказать?
— Только то, что сказал. Сядь, Кейт, нам нужно поговорить. И лучше сделать это спокойно.
— Спокойно? И ты говоришь мне о спокойствии? Она рухнула в кресло возле журнального столика, он сел напротив. Она исподтишка разглядывала его и не узнавала. Это был другой человек! Куда девалось вечно покорное выражение лица? Готовность слушаться, стараться, чтобы она была довольна им. Перед ней сидел мужчина с волевым лицом и печальными глазами, которые вообще, казалось, ее не видели. Они были обращены куда-то внутрь, да еще на кровать, где спал незнакомый ребенок.
— Закажи мне кофе, я прямо из аэропорта!
Он сделал заказ и молчал до тех пор, пока в дверь не постучали. Кейт тоже молчала. Они оба собирались с мыслями, готовясь к бою. Каждый за свое. Он — за ребенка, она — за него.
Официантка вкатила сервировочный столик, и, казалось, церемонии сервировки не будет конца. Чай для мистера Холинера, кофе для миссис Холинер, тарелочки, чашечки, молочники, сахарница. Розеточка для пакетика с чаем и еще особая маленькая тарелочка с крохотными серебряными щипчиками, в челюстях которых хищно зажат тонкий ломтик лимона.
И Макс представил себя таким же ломтиком, зажатым в челюстях Кейт.
Едва официантка, пожелав приятного аппетита, удалилась, Кейт перешла в наступление:
— Ты сбежал из дома, оставил меня на целых два месяца сходить с ума. Я едва не поехала за тобой в этот долбаный. городишко. Как ты мог так поступить со мной?
— Но ты ведь смогла поступить со мной еще хуже, не так ли?
— Ты об этих письмах, будь они неладны? Да я о тебе беспокоилась! О твоем здоровье, душевном покое!
— Разве я просил тебя так обо мне беспокоиться?
— А как нужно было? Когда мне сунули тебя почти мертвого, сбыли с рук на руки, никто не проинструктировал меня, как нужно о тебе заботиться! Двадцать лет я делала это, как могла, и никто не сказал мне спасибо! — злобно выпалила она и громко отхлебнула кофе.
— Ты ждала благодарности? Вера благодарила тебя чуть не в каждом письме.
— Плевать мне на ее благодарности! Что же она сама не поехала за тобой?
Он глубоко вздохнул и выдохнул.
— Кейт! Ты сама знаешь ответы на все вопросы, которые задаешь. И оставь в покое Веру. О мертвых или хорошо, или… Она свою горькую чашу испила до дна. Что касается меня, я благодарен тебе за все, что ты сделала для меня.
— Это следует понимать, как прощание? — перебила она.
— Помолчи хоть минуту! Ты так привыкла говорить за меня, думать за меня, решать за меня, что никак не можешь осознать, что я совсем не тот «овощ», с которым ты возилась двадцать лет назад.
Она вздрогнула, медленно краснея.
— Я слышал ваш разговор с Сандрой, когда вы были в оранжерее.
— Вот оно что… Ты подслушивал! Хорош, нечего сказать!
— Кейт, ты уже не моя мама, оставь эту роль. — Макс устало потер переносицу, тихо продолжил: — Ты спасла мне жизнь, это так. Но ты же и украла у меня мою жизнь, неужели ты этого не понимаешь? Даже твоя подруга заметила тебе, что я не вещь твоя, а живой человек. И ты не находишь, что это было бесчеловечно вот так распоряжаться двумя, даже тремя жизнями — моей, Ве-риной и жизнью нашей с Верой дочери? Из-за тебя я так и не увидел Марту. А ведь будь я рядом с ними, все могло сложиться иначе. Кто дал тебе право на все это?
— То есть у меня нет никаких прав? Может, ты еще скажешь, что и художником ты стал сам по себе? Что я не имею прав на твои произведения? Учти, если дойдет до развода, я буду судиться за каждую кисть в моем доме!
— В твоем доме? Вот видишь, ты сама проводишь черту!
Она вдруг расплакалась отчаянно, навзрыд, размазывая по щекам тушь и помаду.
— Господи, эта женщина, к которой ты помчался, задрав штаны, она бросила тебя! Предала! Это я, я отдала тебе свои лучшие годы, свою юность, молодость. Годы! Годы я была сиделкой, нянькой, медсестрой…А теперь, когда ты встал на ноги во всех смыслах этого слова, а я начала стареть, теперь ты хочешь бросить меня, как изношенную вещь! Это я для тебя вещь! Я!
В эту секунду было нестерпимо жаль ее, но крепко спавший белокурый ребенок придал ему сил.
— Послушай, это ты все время говоришь о расставании. Я говорю о том, чтобы усыновить мальчика! Только об этом!
— Через мой труп! — отрезала Кейт, и слезы мгновенно высохли. — Как ты себе это представляешь? Мы слишком публичные люди, чтобы эта процедура осталась незамеченной, чтобы никто не заинтересовался, что это за ребенок, откуда он взялся. Ты хочешь опозорить меня на весь свет?
— Об этом я вообще не думал, — снова вздохнул Макс. — И не хочу думать. И вот что. Ты во всем права, а мы — я и Вера, мы во всем виноваты. Но, знаешь, я вдруг понял, что ненавижу людей, которые считают себя всегда и во всем правыми. С ними невозможно договориться.
— Ага! Договориться! Ты хочешь договориться, о чем, собственно? Если о разделе.
— Помолчи же! Перестань подлавливать меня! Я выбрал не то слово. Я хотел сказать, объясниться! Таким людям, как ты, невозможно ничего объяснить, и такие люди не хотят понимать мотивов, которыми руководствуются в своих поступках другие люди. Это тупик, понимаешь? И все, хватит, этот разговор вымотал меня так, что мне кажется, я вот-вот снова впаду в кому. Прости за все, я теперь другой человек, и такой я тебе не нужен, поверь!
— Ты еще пожалеешь! Я буду судиться за каждую картину! Это я автор твоих так называемых произведений!
С этими словами Кейт наконец оставила его.
АПРЕЛЬ 1979, Венеция — Нью-ЙоркОбо всем этом он, Максим, мог бы рассказать Олегу Сташевичу. Потому что больше, собственно, и некому было рассказать. Олег спросил бы, что было дальше. И он рассказал бы, что развелся с Кейт, усыновил Алекса. Сама процедура развода была столь длительной и грязной, что если бы не мальчик, он не вынес бы этого. Самуил Гольдфарб, открывший когда-то в нем художника, встал вдруг на защиту его интересов, что позволило ему сохранить кое-какие средства к существованию. Они с Алексом поселились в небольшом городке, неподалеку от Филадельфии, куда его, Макса, пригласили преподавать. Он начал преподавать языки, начал писать музыку. У него появились новые друзья, да и старые приятели не забывали его.
