Фридрих Незнанский - По агентурным данным
Официант с подносом, уставленным бокалами, на несколько мгновений заслонил фигурантов. А когда он отошел к другому столу, ни Сташевича, ни Холинера на прежнем месте не было. Равно как и вихрастого мальчишки.
Гондола скользила вдоль Большого канала, лавируя между множеством таких же лодок, речных трамвайчиков, водных мототакси. Венеция погружалась в сумерки, словно под воду. Видны были неясные очертания белой, как свадебный торт, церкви Санта-Мария-делла-Салюте, затем колокольня и башня Сан-Джорджо. С моря задувал ветер и приносил свежие запахи простора.
Гондольер, невысокий, кряжистый, — настоящий морской волк с трубкой в щербатом рту, лихо управлял штурвалом. Рядом с ним на носу гондолы стоял светлоголовый подросток. Они весело болтали, итальянская речь то и дело прерывалась взрывами смеха.
На корме сидели двое мужчин, прикладываясь по очереди к бутылке шотландского виски.
Здесь говорили по-русски и тоже смеялись.
— Лихо мы удрали, — хохотал Сташевич. — Представляю себе морду нашего «ван-ваныча»!
— А то! Неужели двое «чистильщиков», пусть и бывших, не сделают одного хлыща?
— Да легко! — откликнулся Сташевич и приложился к бутылке.
— А помнишь, когда мы садились в вагон, ты говорил: «Сейчас по сто грамм и спать до Москвы!»
— Ага! И нас тут же снимали с поезда и кидали под пули, — рассмеялся Сташевич.
Он выглядел сейчас помолодевшим лет на пятнадцать, глаза его радостно блестели, безупречный пробор, разделявший благородные седины исчез, волосы путались в порывах ветра.
— Я все глазам не могу поверить, — качал он головой, оглядывая спутника. — Это как будто воскрешение Лазаря.
— Что ж, похоже на то, — кивнул Макс. — Собственно, для меня это воскрешение произошло не так уж и давно — тринадцать лет тому назад.
— То есть? А раньше? Что-то я не пойму?
— Раньше был не я, — улыбнулся Холинер.
— А теперь — ты?
— В общем, да.
— А имя твое?
— Нет, это имя мне придумала женщина. Я жил с ним девятнадцать лет. Как и с женщиной. Потом с женщиной я расстался, а имя осталось, к нему все привыкли. И я в том числе. В конце концов, имя — это не главное в человеке. Уж мы-то с тобой меняли имена неоднократно, нам ли не знать.
— Все еще играешь в разведчика? Или ты и в самом деле. — испугался вдруг Сташевич.
— Нет, нет, успокойся! Я считаюсь художником и композитором. Хотя, сам себя не считаю ни тем, ни другим. Говорят, бывает так, что люди, пережившие клиническую смерть, обретают новые способности. Так говорят и обо мне. Я, правда, этому не верю.
— Почему же? Музыку ты написал замечательную! Полотен твоих, признаться, не видел. А ты пережил клиническую смерть? Тогда, в Дубровицах?
— Нет, позже. Я долго был в коме. Скажи, ты не стал встречаться со мной в Москве два года тому назад потому, что побоялся?
— Чего мне бояться? — сразу обиделся Олег. — Просто я не знал, что ты. это ты. Все думали, что ты погиб. Тебя спасла та женщина, с которой ты был в Дуброви-цах?
— Сначала она, потом другая. Это долгая история. Как-нибудь расскажу.
— Хорошо. Потом так потом. Смотри-ка, как парнишка твой шпарит по-итальянски!
— Да, языки ему легко даются.
— А по-русски говорит?
— Конечно. Дома мы говорим только по-русски.
— А у меня трое, и все остолопы, что дочери, что сын.
— Вообще-то, Алексей — мой внук.
— Внук? — Сташевич поперхнулся. — Хотя. ты ведь моложе меня на четыре года, правильно?
— Правильно.
— То есть тебе пятьдесят четыре? Вот паразит! Уже дедом успел стать, а выглядишь на сорок!
— Свежий воздух, занятия по душе.
— Чистая совесть, — ехидно продолжил Сташевич. Он был уже довольно пьян. Все же они пили без закуски, а виски серьезный напиток.
— Совесть. Не могу сказать, что она не чиста, — очень серьезно ответил Максим.
— То есть живешь по совести! — все подначивал Олег.
— Пожалуй, да. Но с чувством вины.
— Перед кем же?
— Перед женщиной, которую любил, но не жил с нею. Перед женщиной, с которой жил, но не любил.
— О, женщины! — понимающе перебил Сташевич. — Я женат уже третьим браком. Ленка моложе меня на двадцать лет, а любовница — на тридцать! И думаю, не пора ли сменить… Жены надоедают как… законные жены! Такая вот тавтология! — пьяно расхохотался он. — Ну а ты? Я что-то не очень понял?
— Я был женат один раз на женщине, на которой не был женат. У меня вот такая тавтология, — откликнулся Макс, и сделал изрядный глоток.
И Олегу не понравилось ни то, как Максим отобрал у него бутылку, ни тон, которым он говорил. И он снова обиделся.
— Что-то ты очень загадочен, прямо Печорин, если помнишь такого.
— Помню, Олег, я много чего помню!
— Например? — как-то сразу подобрался Сташевич.
— Помню нашу дружбу, то, как спасали друг друга, из-под огня вытаскивали, стояли друг за друга горой. Помню, как ты все мечтал снять настоящий фильм о войне.
— Вот ты о чем.
— Да, об этом. Ты хорошую картину привез.
— Вот только не надо меня утешать! — взвился Ста-шевич. — Думаешь, я ничего не понимаю? Я смотрел ваш фильм и думал, что сам должен был снять подобную картину. О своих фронтовых друзьях, о высокой дружбе, о трагических судьбах, о наших женщинах.
— Что же не снял?
— Чушь! Кто бы мне позволил снять честный фильм о войне?
— Но ведь один ты снял! В пятьдесят пятом вышел твой «Блокадный дневник»! Это же был настоящий фильм о блокаде! Об ученых, которые работали в осажденном городе.
— Я счастлив, что ты следишь за моим творчеством, — язвительно произнес Сташевич. — А что было потом, ты знаешь? Фильм шел в прокате пару месяцев. А потом его положили на полку — сказали, слишком много правды. Она нам такая не нужна. Нужно вселять в народ оптимизм, а не ворошить кровавые раны. И год не давали снимать вообще.
— Да, это серьезная плата за правду. И ты снял следующий — лакированный, напомаженный. забыл, как он назывался? «Бессмертный подвиг»?
— Он назывался «Бессмертные герои»! И ты это прекрасно помнишь, как я вижу! Да ты смеешься надо мной?! Издеваешься? Да ты знаешь, что у нас происходит с теми, кто говорит правду? Знаешь, где теперь Солженицын, Галич, Некрасов? Знаешь, как травят Сахарова? Да кто ты такой, чтобы судить меня?
— А кто же еще может тебя судить? У Егора на это было больше прав, но его нет.
— Так ты не Егор! Он из-за тебя, между прочим, в лагеря попал! Он там держался, как. Как. — Сташевич все не мог подобрать подходящее сравнение. Алкогольная амнезия, будь она неладна!
— Скажи, куда ты дел его записки? — тихо перебил Максим.
— Что?. Откуда ты знаешь?
— Я виделся с Мариной, когда был в Союзе. Мы с ней переписываемся. Она отдала тебе все, что осталось у нее от Егора, отдала, чтобы ты сделал из его записок нечто стоящее его памяти, а ты. Если ты побоялся обнародовать их, вернул бы Марине, она бы поняла тебя.
Наверное… Но ты их не вернул. Прошло пятнадцать лет! Ты их потерял, что ли? — наугад спросил Максим.
— С чего ты взял? — заорал Сташевич и отчаянно покраснел.
— Судя по тому, что ты отказываешь ей в элементарной вежливости, напускаешь на нее своих, извини меня, овчарок, не пускаешь ее на порог, не отвечаешь на звонки и письма — судя по всему этому, ты их. просто потерял, — Максим был потрясен, что его догадка оказалась правдой. И следующие слова Олега подтвердили это.
— Даже если бы это было так, ты-то что в это лезешь?
— А кто, как не я? — глухо, морщась словно от боли проговорил Максим. — И кто еще спросит тебя: какое право ты имеешь так обращаться с женщиной, которую любил Егор? Или это месть за ее верность ему?
— Ну, знаешь… Ты зачем вытащил меня сюда? Бичевать? Ты-то кто такой? Ты призрак! Тебя вообще нет! Я вот сейчас вернусь и напишу объяснительную нашему куратору, а я все равно должен буду ее написать, — так я напишу, что меня пытался завербовать человек, предавший когда-то Родину! Ты ведь тогда из Дубровиц сбежал за границу! Может, ты ранен-то не был? Может, это был спектакль?
— Что ж, напиши, — тихо откликнулся Макс.
— Скажи этому. лодочнику, чтобы он немедленно отвез меня обратно! Меня уже наверняка разыскивают! Это ты там, в свободной стране, можешь делать, что хочешь.
Он не замечал, что кричит, что лицо его искажено безобразной гримасой, что Алексей стоит рядом с Максимом и крепко держит деда за рукав, исподлобья глядя на него, Олега. Что сам Максим обхватил руками голову и тихо раскачивается из стороны в сторону.
Гондольер испуганно оглянулся, круто развернул лодку и изо всех вил рванул обратно, на остров Лидо.
АПРЕЛЬ 1979, Венеция — Нью-ЙоркСамолет взлетел, ровный шум моторов был едва слышен. Алекс сидел слева, возле иллюминатора, глядя на исчезающую из глаз Венецию. Позади них весело пикировались режиссер и актриса, сыгравшая главную женскую роль в их фильме-победителе. Макс натянул на глаза синюю повязку, делая вид, что спит.
