Джесс Уолтер - Гражданин Винс
— Прошу прощения. Мне нужен еще один голос за то, чтобы переключить телевизор с футбола на новости. Что скажете, ребята? Десять минут новостей?
Невысокий пытается отмахнуться.
— Мы уходим через несколько минут.
Но второй проявляет интерес.
— А почему вы так стремитесь посмотреть новости?
— Ну. Завтра выборы.
— Да вы что? Завтра? — Есть что-то занятное в этих двоих. Винс чувствует себя слегка неловко, но тут вспоминает, где видел того, который показался знакомым. Это же конгрессмен. Как его… на Ф. Но фамилия никак не всплывает в памяти.
— А я и не знал, — продолжает конгрессмен. Ему где-то за сорок, он старится, как деревенский пацан или адвокат-выпивоха, умудряясь сочетать отроческие черты с двойным подбородком. Его голос звучит властно и приветливо, согласные смягчены, будто он говорит, пережевывая стейк. — Не похоже, чтобы им уж очень хотелось смотреть новости.
Он указывает на стойку: все головы словно построены в линейку и повернуты к телевизору, будто они едят из одной высокой кадушки.
— Им будет полезно, — замечает Винс.
— Полагаете? — спрашивает крупный конгрессмен и смеется. — Ладно. Будь по-вашему. — Он встает, поднимает бокал бочкового пива и прикладывает руку к сердцу. — Многоуважаемые коллеги, представитель шестого столика, что в великом штате Вашингтон…
Остальные смеются.
— …краю прекрасных пшеничных полей и алюминиевых заводов, прохладных чистейших рек и заснеженных гор, а также наилучших завсегдатаев баров в этой великой стране, с гордостью отдает свой голос в пользу национальных новостей — десяти минут нытья и душераздирающей любезности.
Мужчины за стойкой задумчиво и озадаченно поднимают свои бокалы, бармен тянется к кнопке, чтобы переключить канал.
— Благодарю, — говорит Винс.
Конгрессмены за столиком салютуют ему своими бокалами. Винс возвращается к стойке. На экране появляется хмурый Джимми Картер с наморщенным лбом. Он не похож на человека, желающего во второй раз победить на выборах. Выясняется, что он прервал свою предвыборную кампанию и уехал из Чикаго, чтобы объявить: требования иранцев в обмен на освобождение заложников по-прежнему неимоверны: «Я знаю, что все американцы желали бы, чтобы их освобождение прошло должным образом, а это стоит тех мучений, которые претерпевают заложники». Следующий кадр — Картер и Мондейл[43] идут через лужайку перед Белым домом, обнявшись, словно поддерживая друг друга, дальше показывают аятоллу, машущего толпе ярых сторонников, следом — иранский парламент, галстуки, тюрбаны, солнцезащитные очки, длинные бороды и густые усы, а Дан Ратер[44] описывает условия освобождения заложников: «возврат миллиардов долларов покойного шаха, размораживание иранских активов…».
Появляется Рональд Рейган, машущий и пожимающий руки толпе, которая может потягаться с толпой аятоллы размером и эмоциональностью: «Несомненно, все мы жаждем разрешения этой трагической ситуации. Я всем сердцем на это надеюсь и, уверен, вы тоже».
На экране попеременно мельтешат Иран и Соединенные Штаты: семья одного из заложников, иранские студенты, танцующие над горящим американским флагом, Эдмунд Маски, Уоррен Кристофер[45], иранская нефтяная вышка, очередь на бензозаправке, очередь безработных — мелькание кадров сливается в единый поток, который может оказаться историей или просто пустым шумом, бессвязным и избирательным, как память, лишенным всякого контекста — дети на кроватке в приюте для бездомных, непроданные машины на площадках, ракеты, взлетающие из подземных бункеров, реклама соуса к спагетти, которая подсказывает бармену, что пора переключить телевизор обратно на футбольный матч.
Вот и все. Есть то, во что ты веришь, и есть то, чего ты хочешь. И это, в общем, неплохо. Но в конечном итоге это только мысли. История, как и любая отдельно взятая жизнь, складывается из действий. В какой-то момент мысли, веры, решения отпадают, остаются одни только поступки. Бармен отходит от телевизора и улыбается Винсу.
— Извините, — говорит он. — Ваше время вышло.
Глава VIII
Спокан, штат Вашингтон
4 ноября 1980 г., вторник, 00:03
Винс стоит в тени освещенной фонарями улицы у «Берлоги Сэма», держа руки в карманах. Еще рано, но он видит Сэма за окнами. Винс вынимает изо рта жвачку и бросает ее на землю. Холодно. «Берлога» перед ним сияет, как деревенский очаг. Ему кажется, что он готов настолько, насколько возможно.
Поднимается по ступенькам. Дверь поддается не сразу, но все же впускает его в теплое фойе навстречу улыбающемуся Эдди, который держит поднос с куриными отбивными.
— Здорово, Сэм.
— Черт побери, Винс Камден! Где пропадал?
— Путешествовал.
— Тут про тебя спрашивали. На днях даже полиция заглядывала.
— Да. Я с ними говорил. Там все улажено.
— Кого, говорю, вам? Винса Камдена? Черт, валите-ка вы отсюдова, потому что Винс Камден самый законопослушный гражданин из всех, входивших в эту дверь. — Эдди подмигивает. — А этот гребаный умник, полицейский, знаешь, что мне ответил? «Извините, Сэм, но это мне ни о чем не говорит». — Эдди запрокидывает голову и хохочет. — Рубит фишку сукин сын. — Он опускает взгляд на поднос с курицей. — Для игры рановато.
— Да, знаю, — отзывается Винс. Идет вслед за Эдди в столовую, садится у стойки, пока тот перекладывает отбивные в сковородки с маслом. В темной столовой за его спиной никого нет. Свет горит только в кухне, и создается впечатление, что Эдди готовит на сцене.
— Этот приезжий, Рей, тоже о тебе выспрашивал, — говорит Эдди и осторожно наливает Винсу виски из бутылки под столом.
— Он часто заходит? — Винс кладет на стол пятерку. Одним движением Эдди смахивает пятерку и оставляет трояк.
— Рей-то? Последние несколько дней каждую ночь ошивается, приходит около двух, к девчонкам пристает, дурью мается. В карты он играть не мастер, а вот к бабам подход знает, по-моему.
Жди, пока сами подойдут. Проще пареной репы.
— Так куда ты ездил? — интересуется Эдди.
— Домой на пару дней.
Эдди отрывает взгляд от сковородки.
— Шутишь? А где твой дом?
— В Нью-Йорке.
— Ну да, слышал. У тебя там друзья остались?
— Нет.
Винс сам удивляется, услышав свой ответ. Там у него друзей не осталось. Теперь его друзья здесь. Когда же определенное место перестает быть домом?
— И у меня, — говорит Эдди. — Сынок в Сиэтле живет, но он со мной не разговаривает. В Индиане сестра и племянники, но я к ним не езжу. А кроме них… остальные давно на том свете.
Винс покачивает виски в стакане, вдыхает аромат курятины и тепло от плиты.
— Считать не пробовал?
Эдди поднимает глаза.
— Считать?
— Ага. Сколько умерших ты знаешь. Я тут на днях попытался.
— Да ну?! И сколько набралось?
— Бросил считать после шестьдесят третьего.
Эдди смотрит на него, словно ждет, что ему переведут, потом отмахивается покрытым панировкой куриным бедром.
— Черт, да я в год по шестьдесят три теряю! Пролистываю передовицу, спорт, юмор, сразу к разделу некрологов. Чтобы убедиться, что меня там нет. — Он говорит и щипцами переворачивает куриные ножки и бедра в черных сковородках на всех четырех конфорках. — Не, мне это не надо считать, Винс. Когда твое время истекает… сам знаешь. — Эдди поднимает голову и встречается взглядом с Винсом. — Ты еще молод. И, наверное, в твоей жизни соотношение приглашений на свадьбы и похороны один к одному. Я вот и не припомню, когда последний раз гулял на свадьбе. Зато на похороны каждый месяц хожу, черт подери. — Эдди несет сковороду к раковине. — Я так устал от похорон, что, пожалуй, свои пропущу.
Винс открывает рот, чтобы выдать что-то умное, но вмешивается то ли суеверие, то ли просто страх, и он решает промолчать. Поднимает стакан за здоровье Эдди и допивает виски.
Картежники появляются по одному, и каждый раз, когда дверь открывается, Винс напрягается, но вместо Рея получает улыбки, рукопожатия и похлопывания по плечу.
— Что, еще хочешь бабок из нас вытрясти? — Джекс чуть ли не обнимает его. Виски пьется легко. Не успев опомниться, Винс уже сидит на привычном месте за привычным столом, смотрит в карты, которые скользят в его пальцах, словно жидкость. Он в который раз поражается тому, как всегда складываются карты, тому, что они никогда не подводят и не выдают. Он мог проделывать это сотни раз и ни разу не облажаться. И каждый раз карты будут тасоваться так же безупречно, как вода из двух кувшинов, слитая в один. И разве можно в такой момент, когда ты способен творить чудеса, когда ты способен воспарить, бояться столь грубо сработанного предмета, как Рей-Прут, столь приземленного и простецкого? Он бросает карты по столу, они скользят по гладкой поверхности и останавливаются точно там, где ему хочется. Неужели этой ночи так трудно не кончаться, а этой игре продолжаться вечно?
