Наталья Троицкая - Сиверсия
Все это время он безучастно дремал в кабине.
– Заставьте, наконец, работать ваших людей! – девушка направилась к нему. – Пусть спустятся и достанут несчастное животное, или я буду жаловаться на вас! – она повысила голос. – Я налоги на ваше содержание плачу и могу рассчитывать на помощь! А когда три бестолковых идиота полчаса толкутся возле люка и еще двое сидят в машине, не изволив поднять задницы, я чувствую себя просто… – она запнулась. – Женя?!
Лавриков повернулся. Она стояла рядом, высокая, бледная, с иконописным лицом и большими, настороженно распахнутыми глазами.
– Здравствуй, Тома.
– Здравствуй…
Какое-то время они молча смотрели друг на друга.
– Володя, Игорь, опустите в люк Олега Скворцова. Да и поедем.
– Опять я! Что ж за наказание такое! – простонал Скворцов.
– Ты у нас самый маленький. Терпи. Не Малышу же лезть… – приговаривал Орлов, пристегивая карабин страховочного троса к поясу Скворцова. – А то для спасения нашего Малыша придется вызывать еще бригаду спасателей.
Убедившись, что Скворцов спускается в люк, Лавриков сказал:
– Пара минут. Потерпи.
– Спасибо! – она потупилась, излишне тщательно поправила шарф. – Как ты?
– Нормально.
– Женат?
– Позвонки, что вы возитесь, как три беременных бегемота?! – крикнул он ребятам.
Тут же над чернотой колодца возникла голова Скворцова, потом он сам.
– Девушка, получите и распишитесь!
Скворцов отпустил на снег перепуганную суматохой псину.
Щенок мгновение повертелся возле спасателей, а потом засеменил к хозяйке.
– Ты мой хороший! – Тома подхватила его на руки. – Ты мой бесценный!
– Делов-то… – подытожил Лавриков.
По рации он доложил:
– Диспетчер, я – «Четвертая». Работу закончил.
Искаженный помехами голос диспетчера произнес:
– Следуйте домой.
– Значит, ты теперь в «Центроспасе» работаешь… – то ли спросила, то ли констатировала Тома, бережно прижимая псину к груди.
– Орлы, чего копаемся? – крикнул он укладывавшим снаряжение позвонкам.
– Злишься на меня?
– Жень, можно ехать! – крикнул Лисицын.
– За собачкой присматривайте, дамочка. И вообще, будьте осторожны… – Лавриков хлопнул дверью. – Давай, Сева, трогай. Трогай, родной!
Микроавтобус лениво покатил на базу. Через семнадцать минут их дежурство заканчивалось.
– Жень, а кто это была, с собачкой? – спросил Скворцов по дороге домой.
– Не знаю… – нехотя произнес тот.
– То есть?
– Раньше знал. Был просто уверен, что знаю. А сейчас… Разве что легкий неприятный привкус.
Микроавтобус увозил их в умытое первыми солнечными лучами утро. Заснеженная субботняя Москва едва просыпалась. Первые прохожие спешили за покупками к наступающим новогодним праздникам, до которых оставалось два воробьиных шажка.
– Люда, как можно! При детях…
Олег Скворцов в голубой майке и семейных трусах сидел за столом и без всякого аппетита ковырял ложкой овсянку.
– «При детях»! – передразнила его жена. – Отец!
В стареньком ситцевом халате, с ярко-оранжевыми бигуди в волосах Людмила металась по кухне.
– Ты всю жизнь за моей широкой спиной сидишь. Я и баба, и мужик в доме! Гвоздь забить – Людмила! Кран починить – Людмила! В кооператив вступить – Людмила! Гараж выбить – Людмила! Дочку в школу пристроить – Людмила! Ремонт – Людмила! Родителей твоих в больнице навещать – Людмила! В каждую дырку, в каждую щелку, в каждую бочку затычка твоя Людмила! Ты без меня шагу ступить не можешь. У него, видите ли, работа! Работа вчера, позавчера, десять лет назад. Работа завтра, послезавтра. Каждый день! У тебя работа всегда, когда ты нужен дома, когда ты нужен семье. Нет, вы только подумайте! На собственного племянника ему наплевать! У тебя у самого сын растет!
– Люда, перестань!
– Что?! «Перестань»? А ты телевизор смотрел? Ты видел, что в Чечне делается? Олег, ты хочешь, чтобы сын моей сестры вот там, в этой Чечне, сгинул?! Ты гроб оттуда хочешь получить?
Людмила не выдержала, всхлипнула, потом еще и еще.
– Бессердечный ты, Олеженька. Без души. Племянника, единственного, от армии отмазать не можешь. Ты вообще ничего не можешь! Только кровь из меня сосать можешь! Всю выпил уже… Одна белая осталась…
– Мамочка, не плачь, – дочь обняла ее за плечи. – Папа что-нибудь придумает.
– Ага, придумает он…
Людмила громко высморкалась в висевший на ручке газовой плиты фартук, размазала ладошкой слезы по щекам.
– Придумает он. Как же! Ведь и не надо ничего больше: сходи к бывшему дружку своему Виктору Чаеву и попроси. Они же с военкомом нашим соседи. Вместе и на рыбалку, и на охоту, и в баню, и по бабам… Сколько ты Чаева выручал, сколько работали вместе… Гордый он! Брать у моей сестры деньги, когда без работы сидел, мы можем, а сына ее от армии отмазать – не можем! Через гордость свою, поганую, мы переступить не можем!
– Люда! Люда, что ты говоришь?! Ты послушай себя! – Скворцов решительно отодвинул тарелку. – Не хочу я этой гадости. Просил же, мне овсянку не вари. Не люблю я ее.
– Ты только себя любишь! – опять зарыдала Людмила. – Я сама к Чаеву пойду. Я не гордая. Я попрошу…
– Ну, что ты говоришь?! Ты соображаешь, что ты говоришь? Я запрещаю тебе даже думать об этом! Поняла?
– Он мне запрещает! – Людмила всплеснула руками. – Да я на коленях стоять буду! Я ему руки целовать буду! Ты слышишь? Только бы он помог! У меня опыт есть. Я помню, как на коленях перед сестрой стояла, денег просила, когда мы с голоду подыхали, когда ты от Чаева ушел.
– Ну, вот что, предки! Вы орите тут, а я пошел, – Скворцов-младший рывком поднялся из-за стола.
– Иди-иди… – крикнула ему вслед Людмила. – Второй папочка!
– Утро начинается…
– Денис, в институт опоздаешь!
– Нам ко второй паре.
– Устал я от твоего визга, Людка. Тоже пойду. Дежурство сегодня тяжелое было. Разбуди меня часа в два. Ты помнишь, что мы к пяти на дачу к Женьке Лаврикову приглашены?
– Нет, ты не уйдешь! – Людмила преградила ему дорогу. – Пообещай мне, что…
– Нет! Хватит об этом.
Он отстранил Людмилу, дошел до двери, обернулся.
– Узнаю, что ты ходила, жить пойдешь к сестре. Ясно?
Шлепая стоптанными тапочками по стертым плешинам линолеума, Скворцов пошел в спальню. Вдруг он вернулся, с минуту постоял посреди кухни, точно вспоминая, зачем возвращался, внимательно посмотрел на жену и очень тихо, будто себе самому, сказал:
– Куда все делось, Люда? Ведь любовь была. Всего четверть века прошло… Куда за двадцать пять лет все делось-то?
Уже в темноте электричка подъехала к засыпанным снегом соснам Перетрясова. С минуту она постояла у перрона, а потом бодро ринулась в ночь, оставив на белом снегу кутающихся в воротники шуб и пальто людей, тоже заспешивших, но домой, к уютному дачному теплу.
К вечеру становилось метельнее. Ветер бросал клочья колючей поземки прямо в лицо, нападал одновременно со всех сторон, и не было никакой возможности от него защититься. Тропинку замело, от нее осталась едва различимая ложбинка, идти приходилось, утопая почти по колено.
– Одно утешает, на машине не поехали, – сказал Скворцов. – Ей-ей увязли бы еще на повороте с шоссе…
Свет на даче Лаврикова горел во всех окнах. Это был просторный двухэтажный деревянный дом, со множеством комнат, построенный в духе дачных домов интеллигентов-шестидесятников: скромненько, но со вкусом.
В комнатах было еще прохладно, и хозяин суетился у двух изразцовых печей.
– Женька! Гостей принимай! – с порога крикнул Скворцов.
Лавриков заспешил к ним.
– Рад вас видеть, ребята! Проходите. Людочка, все хорошеешь!
Он помог Скворцовой снять шубу и шапку и тщательно стряхнул с них снег.
– Обожаю твой парфюм, Женечка! – Людмила с удовольствием втянула носом запах и обняла Лаврикова. – Ну, здравствуй, дорогой. Давно не видела тебя.
– Как у вас все запущено… – усмехнулся Скворцов и, безразлично махнув рукой, исчез на кухне.
На плите аппетитно булькали кастрюли, по просторной кухне ползли соблазнительные мясные запахи. На столе блестели фольгой горлышки бутылок шампанского, искрился хрусталь бокалов, мерцала глубиной бриллиантов налитая в графин водочка, ее оттеняли спокойным чайным цветом коньяк и бренди. Стол-тумба у окна был завален разноцветными упаковками, свертками, зеленью. Поверх всего этого лежала огромная круглая шапка из чернобурки, отороченная тремя роскошными лисьими хвостами.
– Жень, сегодня подстрелил?
Скворцов, с бутылкой коньяка в одной руке и наполненной до краев рюмкой в другой, в лисьей шапке Лаврикова вышел в гостиную.
– Ой! Прелесть какая! – захлопала в ладоши Людмила.
– Мне идет? Держи, – Скворцов подал жене рюмку коньяка. – Выпей, согреешься. Жень, это ты один успеваешь? – он кивнул в сторону кухни. – Четыре индейки в духовке, четыре кастрюльки на плите…
