Дмитрий Вересов - Сердце Льва
— Нету его. В прошлом годе сел.
Перекрестилась, плюнула и отпрянула за порог, только бухнула дверь да лязгнул засов.
«Ну дела, одних уж нет, а те далече», — опечалившись, Андрон потопал было на станцию, однако передумал и решил все же дать крюка — заглянуть для очистки совести к Мультику. Тот оказался дома, все такой же, рыжий, патлатый, уже изрядно на кочерге. Очень похожий на конопатого Антошку из мультфильма про то, как дили-дили, трали-вали это мы не проходили, это нам не задавали.
— А, это ты. — Он признал Андрона без труда, но все никак не мог припомнить, как его зовут и, морща лоб, натужно напрягал извилины. — Привет, земеля. Давай в дом, брат. Ну, корешок, как делы?
В доме было жарко, пахло печью, табачным дымом, чистыми, недавно вымытыми полами. В углу, на экране «Радуги», бодро шел «Полосатый рейс», на столе, застеленном белой скатертью, плошки с салом, огурцами и капустой вкусно соседствовали с ополовиненной бутылкой «Старки». Вторая емкость, уже порожняя, притулилась у ножки на полу. Во всем чувствовался порядок, уют и полное отсутствие течения жизни. Время здесь как бы остановилось.
— Давай, брат, седай, дерябни водчонки, с морозу-то. — Так и не вспомнив, как его зовут, Мультик усадил Андрона за стол, устроился сам и крикнул повелительно, с интонацией гаремного владыки: — Зина! Зинуля! Стакан давай, гости у нас.
— Ой, здрасьте, — вплыла Зинуля, дородная, один в один кустодиевская красавица, застенчиво улыбаясь, принялась греметь посудой, потчевать Андрона и тем, и другим, и третьим. — Вы уж кушайте, те, у нас огородина своя, без всяких там химий.
Похлопотала, похлопотала, взглянула влюбленно на Мультика и, колыхая необъятным бюстом, вальяжно поплыла из комнаты.
— Пойду яишню жарить.
Вот такая и в горящую избу войдет, и коня на скаку остановит.
— Наша, бригадир с лакокрасочного. — Мультик гордо посмотрел ей вслед и, захватив щепоть капусты, принялся слюняво жевать. — Я ведь, брат, нынче в Гатчине, на мебелюхе вкалываю. А что, жить можно — двести двадцать плюс прогресс, премии всякие квартальные. Ну еще лака затаришь в воровайку, клея ПВА, на бутылку всегда хватит. Опять-таки, если что, Зинуля завсегда деньжат подкинет. Удобная баба. И накормит, и напоит, и подмахнет. Старший брат ее майором в военкомате, третий год меня от армии отмазывает. Э, да ты, земеля, совсем не пьешь! Подшитый, что ли?
Конопатая рожа его выражала искреннее удивление, чтобы на халяву да и не пить!
— Триппер лечу. — Андрон, не поднимая глаз, вилкой загарпунил корнишон, хотел было откусить, но передумал, положил огурчик на тарелку. — Матачинский-то где сидит?
Если в Ленобласти, можно и на свиданку подтянуться, подогреть харчами и вниманием. Второе куда важнее первого.
— Я что, адресный стол? — Поперхнувшись, Мультик помрачнел, закашлялся, глянул исподлобья. — Не в курсах я, земеля, не в курсах. И вообще не при делах. Матата все взял на себя, чтоб группо-вухи не было, велел держаться от себя подальше. Вот я и держусь. В Гатчине на мебелюхе вкалываю, с Зинулей, двести двадцать рэ плюс прогресс. Лучше, брат, жить как все, не высовываться и не гнать волну. Может, вмажем все-таки по двести грамм, а? — Ясно, понятно. Давай вкалывай дальше. Андрон поднялся, надел куртенку, не подав руки, кивнул и, не чувствуя мороза, в похоронном настроении побрел на электричку. Стылое солнце садилось в облака, снег под ногами скрипел, мысли, словно заведенные, вертелись по кругу — тяжелые, безрадостные, какого-то фиолетового оттенка. Нет, скорее пронзительно красного, кумачового: «Мы не рабы, рабы не мы. Ударный труд сокращает срок… Украл, выпил, в тюрьму… Антошка, Антошка, сыграй нам на гармошке… На нарах, бля, на нарах, бля, на нарах…»
Взметая снежный шлейф, к перрону подкатила электричка, Андрон залез в тепло вагона… Тянулись за окнами пролески и поля, входили на остановках заснеженные люди, только ему все было по фигу, полузакрыв глаза, откинувшись на спинку, он думал о своем. Спроси, о чем конкретно, не ответил бы. То ему хотелось вернуться и набить Мультику морду — вдрызг, то становилось западло поганить а такую гниду руки, то делалось до слез жалко Матату — эх, товарищ, товарищ. Как там тебе на нарах? Глупый вопрос…
Электричка долетела до Варшавского. Раздались вагонные двери, ударили в лицо перронные ветра, уныло покосилась вокзальная лахудра, продрогшая, несчастная, с сопливым носом — на мороженое мясо любителей не находилось. «Шла бы ты домой, Пенелопа», — Андрон соболезнующе ей подмигнул, выбрался на набережную и, отворачивая лицо от вьюги, Двинулся по Лермонтовскому мосту через Обводный.
К вечеру мороз усилился, вокруг горящих фонарей мерцали радужные нимбы, прохожие трусили орой рысью, терли уши и носы, зябко кутались в шарфы и поднятые воротники. «Сейчас пожрать что-нибудь и чая погорячей», — Андрон в предвкушении ужина прибавил шагу, с ритмичным скрипом полетел как на крыльях, но неожиданно замедлил ход и остановился, вглядываясь. Посмотреть было на что, даже послушать — на Лермонтовском у памятника другу Мартынова расхаживал построевому хороший человек майор в отставке Иван Ильич и выводил несвязно, хрипатым голосом:
И от Москвы до Британских морей
Красная Армия всех сильней!
Его коричневого колера болгарская дубленка распахнулась, невиданная шапка из австралийского опоссума сбилась набок, и сам он был лицом невероятно красен, вывален в снегу и в общем-целом пьян до изумления. Это ж надо так набраться — ать-два, ать-два, ать-два, затем четкий разворот по уставу, как полагается, через левое плечо, и снова чеканный шаг, торжественный, строевой, с оттянутым носком, на всю ступню. И песня: «Так пусть же Красная… непобедимая… своей мозолистой рукой…»
К чему ведет такая строевая подготовка предугадать несложно — или мордой в снег до полного посинения, или в лапы рабоче-крестьянской милиции, очень даже загребущие, между прочим. Не будет ни болгарской, коричневого колера дубленки, ни дивной шапки из австралийского опоссума, ни завалявшегося в карманах презренного металла, подделывание которого преследуется по закону. Опять-таки все кончится радикальной синевой — по всей роже. Словом, перспективы у марширующего ветерана были безрадостны. Это у лапинского-то однополчанина, с честью проводившего того в последний путь? Ни в жисть!
— Иван Ильич, вольно! Оправиться! — скомандовал Андрон и вытащил из снега ушанку из опоссума. — Давай, бери шинель, пошли домой. Ты где ясивешь-то?
— Товарищ генерал, представляюсь по случаю вступления в должность!
Вытянувшись, отставной майор принялся рапортовать по всей форме, однако, так и не закончив, все же дал надеть многострадальную шапку и застегнуть облеванный тулуп, с третьей попытки припомнил номер телефона.
— Санитар! Санитар! Звони на базу! Пусть высылают транспорт. А я пока вспомню пехоту и родную роту, и тебя, за то, что ты дал мне закурить…
Андрон дотащил гвардейца до автомата, стрельнул две копейки, позвонил.
— Хэллоу, — ответил ему певучий женский голос, полный самоуверенности, неги и спеси, — говорите же, пронто, пронто.
Тим объяснился кое-как, замерзшие губы неважно слушались его. Не в болгарской дубленке — в курточке на рыбьем меху.
— Так, папахен в своем репертуаре. — Спеси в голосе поубавилось, он сразу сделался решительным и командным. — Вы там где? На углу Обводного и Лермонтовского? Стойте, где стоите, буду через сорок минут.
И первая повесила трубку, стерва. Однако слово сдержала. Не прошло и часа, как со стороны Московского подлетела бежевая «шестерка» и резко, так, что колеса пошли юзом, дала по тормозам. Прислоненный к телефону-автомату Иван Ильич машину узнал и, перестав бубнить себе под нос о том, что «часовой не должен отдавать винтовку никому кроме своего прямого начальника», вытянулся, отдал честь и скорбно констатировал:
— Трындец!
Из «Жигулей» между тем вылезла не то чтобы краса, но, в общем-то, девица, подбоченясь и не обратив на Ивана Ильича ни малейшего внимания протянула Андрону руку.
— Здравствуйте, Костина… Мне кажется, мы с вами уже где-то встречались. Хотя можно и ошибиться, столько лиц, столько встреч…
Она убрала руку и с презрением посмотрела на Ивана Ильича.
— В машину, пропойца. Очухаешься, поговорим.
Да, та еще была девица. Тоже в дубленке, но песочной, афганского пошива, в шапке из вольной норки, в невиданных, кремового цвета сапогах. Нос в меру курнос, губы бантиком, фиалковые глаза светятся праведным гневом.
— Слушаюсь…
Иван Ильич отклеился от автомата, шагнул было к «Жигулям», но тут же его бросило на снег, и он принялся барахтаться в сугробе, вставая на карачки, опускаясь на брюхо и невнятно комментируя происходящее:
