Дмитрий Вересов - Сердце Льва
— Ну что, своротили? — взглянула она с радостью на Хорста, перевела глаза на дочь, и праздничное лицо ее стало хмуриться. — Целку свернули тебе, я тебя спрашиваю, кобылища?
Ох, веще материнское сердце, его не проведешь.
— А ну-ка… — Дарья, не разговаривая более, схватилась за палаточку, развернула рывком, выругалась и, скатав по новой, приложилась дочери поперек спины. — Ах ты, кобылища недоделанная, недогулянная!
Потом, пылая гневом, повернулась к Хорсту, яростно засопела и дернула его за ремешок планшетки:
— Вот, значит, ты каков, Епифан батькович! Девушку непокрытой оставил, слово свое не сдержал. Зато уж я-то найду, чего сказать, за словом, чай, в карман не полезу. К нам как раз двое товарищей приехавши из райцентра. Расскажу я им, что ты за генерал таков, ох как расскажу…
Дома Хорста ждали похлебка из оленины, тушеный бобер и большие неприятности.
— Товарищи прибыли к нам на деревню. Двое гэбэ-чека. — Куприяныч теребил бородку. — А прибыли по душу своего коллеги, сгинувшего без следа капитана Писсукина. В общем, Епифан, уходить тебе надо от греха. Харч, ружье дадим.
— Вот ведь до чего вредный человек Писсукин, — задумчиво сказал Трофимов. — Был — гадил. Нет его — опять-таки вонь на всю округу. А чекисты теперь покоя не дадут. Сегодня заявились парочкой каретной. Завтра припрутся цугом. Лучше не ждать.
И Хорог не стал — взял немудреный харч, курковую берданку двадцатого калибра, обнялся на прощание с Трофимовым и Куприянычем.
И понесла нелегкая Хорста куда глаза глядят. А смотрели они в сторону леска, где он нашел припрятанный две недели назад мотоцикл с одеждой и документами чекиста Писсукина. Разжаловав себя из генералов в капитаны, Хорст переоделся в форму Писсукина, рассовал по карманам патроны и, взывая мысленно ко всем духам Лапландии, без надежды на успех стал заводить мотоцикл. Странно, но тот ожил сразу… Повесил Хорст ружьишко за спину, взял в шенкеля «харлея» да и крутанул ручку газа так, что взревел мотор, всхрапнул глушитель и побежали назад смолистые сосновые вехи. Путь его лежал на северо-запад, к Мурманскому шляху, с дальним прицелом на норвежскую границу. Долго, пока хватило топлива, погонял Хорст «харлея» и не увидел, конечно, ни дыма столбом, ни всполохов в ночи, ни жарких искр, взметающихся в небо. Это загорелась изба тетки Дарьи, причем принялось как-то разом, видно, богат был запас самогона. Никто не вырвался из лап пожара — ни хозяйка дома, ни конвоец-старшина, ни двое заезжих, перепившихся в корягу чекиста. Яростно ревело пламя, с грохотом рушились стропила, весело играли отсветы на стволах равнодушных сосен. Вороны на лабазе каркали зловеще, довольно водили клювами — духи получили свое, взяли обильную жертву. Уцелела одна Нюра — сбежав накануне от разгневанной мамаши, отсиделась до утра у саама Васильева.
Нет, огненного этого аутодафе Хорст не видел. Когда закончился бензин, он утопил мотоцикл в болоте, перекусил оленьей печенкой и со спокойным сердцем улегся спать. Никому не было до него дела, ни людям, ни зверям, ни духам, ни меричке. А утром под птичий гомон он проснулся, с аппетитом позавтракал и взял курс на Норвегию. Так вот и держал его до победного конца, шел долго.
Наконец — вот она, граница. Дозоры, следовая полоса, пограничные секреты. Двое суток Хорст отсиживался в кустах, приглядываясь, подмечая, затем нацепил на руки и на ноги копыта загодя убитого кабана и благополучно оказался на территории Норвегии. Здесь он попрощался с бородой, выкрасил в отваре бадан-травы одежду и, изображая охотника, с трубочкой в зубах и ружьецом в руках, направился к морю и вскоре уже стучался в дверь отдела кадров маленького рыбообрабатывающего заводика, что притулился на скалистом берегу Варангер-фьорда.
Это была надводная часть айсберга, называемого «Секретный центр» — неприглядная, воняющая треской, салакой и знаменитой норвежской сельдыо. Хорста здесь встретили без радости и посмотрели косо. Однако, глянув на содержимое планшетки, мгновенно подобрели, спросили только как бы невзначай:
— Как умер Юрген Хатгль?
— Как герой!
Через две недели в звании штурмбанфюрера Хорст взошел на борт атомной подводной лодки. Ловко обманув пограничников, субмарина пронырнула в Норвежское море, вышла в Атлантику и набрала полный ход. Нойда оказался прав — курс был взят на Антарктиду, на Землю Королевы Мод. Южнее и не придумаешь.
Андрон (1979)
Присыпали Лапина-старшего скромно, без излишеств, на Южном кладбище. Не до жиру. Парторганизация, где он двадцать восемь лет стоял на учете, выделила от щедрот своих на ритуальные услуги тридцать шесть рублей. Хорошо еще, объявился однополчанин, отставной майор Иван Ильич — помог деньгами, а главное, участием, взвалив все хлопоты по организации похорон на себя.
Был мглистый, скучный декабрьский день. С ночи ударило оттепелью, снег, просев, раскис, пошел грязными, ноздреватыми подпалинами. Костяки деревьев отпотели, сделались угольно-черными, под цвет бесчисленных ворон, роем клубящихся над самыми вершинами. Казалось, сама природа прослезилась, одевшись в траур.
Гроб с телом Лапина-старшего брякнули в яму, чавкнула жадно жижа на дне, влажно упали на крышку липкие пригоршни грязи. Прах к праху. И все. Был Лапин-старший и нет его… Ни к селу, ни к городу Андрон вдруг вспомнил, как давным-давно отец купил ему подарок — пластмассовую, летающую непонарошку восхитительно-оранжевую пакету. Была она замысловатого устройства и стартовала только после хитрых манипуляций — ее надлежало заправлять водой, прикреплять к особому насосу и качать, качать, качать… Это с одной-то рукой? Но Лапин-старший все же как-то качал, костерил конструкторов, Циолковского, Гагарина, Титова и Белку со Стрелкой. Ракета летела у него черт знает куда, с шипом, срывалась не вовремя, обдавала все и вся потоками вспененной, бурлящей воды. Вот весело-то было. Только та вода высохла давно… А вот глаза у Андрона внезапно повлажнели, подернулись слезой, так что серый, промозглый мир сделался туманным и расплывчатым.
Проводив отца, Андрон будто окунулся в вакуум — уличные друзья все куда-то порастерялись, знакомые девушки повыходили замуж, Варвара Ардальоновна, резко сдав, после смерти мужа замкнулась в себе, говорила мало и общалась большей частью с Богоматерью-Приснодевой и регулярно являвшимся по ночам единорогом Арнульфом. Однако все же спросила, без особого пристрастия:
— Чем заниматься-то думаешь, Андрюшенька? По какой тебе хочется части?
Все правильно, вкалывать надо, с неба само не упадет. Кто не работает, тот не ест. А у Андрона и мысли не было, по какой части ему хочется. Главный майор Семенов звал его к себе, в систему, говорил, жестикулируя, с убедительностью Цицерона:
— Хорош тебе, Лапин, говорю, жевать говно и сидеть на жопе ровно. Пора, пора уже оторвать сфинктер от ануса. Давай я тебя прапором пристрою ма свиноферму, по десятой категории. Красота. По-т, уважение, парное мясо. Поросята молочные, брюшки породистые. Хак фак, бля, ут феликс вивас — так поступайте, чтобы жить счастливо… ну ладно, не хочешь к нам, двигай тогда к гражданским ментам, хотя они все пидорасы. Можно в Калининский звякнуть, у меня там замначальника РУВД в корешах ходит. Встанешь на должность, осмотришься, поступишь в Стрельнинскую школу, а как получишь звезду, пристроим тебя в главк, в БХСС, мне и там замначальника никогда не откажет… Ладно давай так, ждем весны, а там я тебя засуну в институт — можно в театральный, можно в «корабелку» можно в первомед. Я, естественно, как врач рекомендовал бы последний вариант. Впрочем, сумкуку. В смысле — каждому свое.
В общем, пока суд да дело, Андрон устроился на отцовское место, то ли сторожем, то ли дворником то ли электриком. Преемственность поколений, такую мать, рабочая династия. Тоска. Ржавые, гудящие басом трубы в подвале, скучный, бальзаковских кондиций детсадовский персонал. Хоть бы одна хорошенькая. Да впрочем, какая разница, все одно — табу. Не е…и по месту жительства и не уе…ен будешь.
Чтобы хоть как-то развеяться, Андрон решил однажды поехать в Сиверскую, пройтись по старым адресам, проведать корешей. Плюнув на билет, сел на электричку зайцем.
Сиверская встретила его резким, бросающим порошу в лицо ветром, нечищенными, с сугробами улицами, жалким, наполовину занесенным снегом городком аттракционов. Тихую Оредеж сковали льды, ели, поседев, впали в спячку, домики в палисадах стояли сиротливо, печальные и одинокие среди скелетов деревьев. Только два цвета — белый и черный, никаких полутонов. Не лето красное.
По старым адресам было тоже невесело. Плохиша не было дома, у Боно-Бонса никто не ответил, а у Матачинского дверь открыла какая-то старуха, то ли бабка, то ли тетка, фиг поймешь, не приглашая войти, зыркнула недобро, буркнула глухо, будто из-под земли:
