Андрей Воронин - Алкоголик. Эхо дуэли
Про царство фей Свирин не знал ровным счетом ничего. Он не знал, как реагировать на белых оленей, которые уводят на тот свет. Поэтому он молчал – держал паузу.
Так он делал всегда, когда боялся сморозить глупость. А его непосредственный начальник продолжал интеллигентную беседу:
— Но если в семье Лермонтовых и существовала военная традиция, то ее проявления заглушались женским влиянием, которому был подчинен поэт в детстве и юности. Лермонтов с малых лет был окружен исключительно женщинами. Это развило в нем мечтательность…
— Да, да, – с умным видом поддакивал юный Свирин, а его начальник продолжал свой рассказ.
— Рядом с мечтами и сказками шли также и впечатления от прошлой действительности. Гувернер Лермонтова Капе, некогда пленный офицер французской гвардии, восторженными рассказами о военных подвигах своего императора приобщал душу своего воспитанника к культу Наполеона и учил его быть не только храбрым, но и относиться с уважением к несчастьям храбрых. «Скажите, что вы чувствовали, когда лежали среди убитых и раненых?» – спросил однажды Лермонтов генерала Шульца, который под Ахульго получил рану и весь день пролежал на земле. «Что я чувствовал? – ответил генерал. – Я чувствовал, конечно, беспомощность, жажду под палящими лучами солнца; но в полузабытьи мысли мои часто неслись далеко от поля сражения, к той, ради которой я очутился на Кавказе. Одно из страшных зол войны – страдания раненых, забытых на поле сражения. Во сто крат счастливее тот, кто умирает на руках родных или товарищей. Но лежать среди мертвых или умирающих, испытывать острые физические муки, невыносимое чувство одиночества, тоски по близким, терпеть голод, жажду, зной…» Через несколько дней Лермонтов встретил Шульца и сказал: «Благодарю вас за сюжет. Хотите прочесть?» И он прочел ему стихотворение «Сон». Одно из самых удивительных стихотворений, пророческих стихотворений, необычных, – подчеркнул Антикварщик. – Лермонтов видел, что снится умирающему, и писал от первого лица:
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.
И при этом он видел не только свой сон, но и сон, который видится его сонному видению. Так появляется еще один сон:
Но, в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчива одна,
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана,
Знакомый труп лежал в долине той,
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.
Эти сновидения говорят о том, что Лермонтов не только предчувствовал свою смерть, но и видел ее заранее. Во сне. Стихотворение «Сон» могло быть создано только потомком прорицателя, исчезнувшего в царстве фей на белых оленях. У Лермонтова был дар, пронесенный через многие поколения и переданный только ему гений.
Но как сам Лермонтов принял свой гений и что он из него сделал?
После вызова на дуэль Лермонтов сказал одному из секундантов, Александру Васильчикову: «Нет, я сознаю себя настолько виновным перед Мартыновым, что чувствую, что рука моя на него не поднимется».
Зато рука самого Антикварщика не уставала поднимать новые емкости с коньяком».
Вот такие разговоры были в этой пыльной квартире. От этого можно было сойти с ума. Стихи, мертвецы, страдания раненых на полях далеких сражений. И прочее, прочее, не имеющее отношения к современности.
На какое-то время этот высокопарный стиль далеких веков увлек Свирина. Именно в этой квартире он продумывал свой имидж. Именно здесь он придумал, что будет говорить на литературном русском языке, избегая вульгаризмов и всяческого сленга.
Здесь он решил, что по возможности не будет ругаться матом.
Разговоры о славном прошлом сначала нравились Свирину своей отстраненностью, потом стали раздражать. Они не имели ничего общего с действительностью. Все эти столики, фрейлины, эльзасцы, любовные записочки и вызовы на дуэль. «Все это неправильно, – думал Свирин. – Надо держать руку на пульсе времени. Кто этого не делает, тот сам мертв!»
Все чаще он смотрел на Матвея Матвеевича как на вызывающую чувство безнадежности развалину, подтачиваемую изнутри алкоголизмом.
Но когда Антикварщик начинал говорить, он слушал как загипнотизированный, не мог не верить всему, что ему рассказывают. В этой странной квартире с ее вечно искусственным освещением и задернутыми шторами, казалось, что все возможно.
Свирин встряхнулся, как собака, вылезшая из воды, отогнал от себя воспоминания, вспомнил про свет белого дня и решил, что пора выбираться, толку от старого алкоголика все равно никакого, а бдительность его удалось временно усыпить. Так подумал Свирин и поднялся с кресла.
– Не стоит меня провожать, – сказал он Матвею Матвеевичу, попытавшемуся встать с кресла.
С первого раза ничего не получилось – антикварное кресло крепко держало своего подвыпившего хозяина. Но потом Матвей Матвеевич встал и неуверенно пошатываясь и шлепая тапками, все же проводил Вадима Свирина до двери.
Он на пару минут замер у закрытой двери и слышал, как Вадим быстрыми легкими шагами сбегает с лестницы. Ему даже показалось, что тот что-то поет, но скорее всего это был обман слуха. Покрутил в руке безнадежно пустой стакан, вернул его на стол. И вдруг захохотал и даже слегка высунул язык. У него была такая манера, выражающая высшую степень радости и лукавства.
Матвей Матвеевич извлек из-под стола антикварный письменный прибор – Аполлон в колеснице правит шестеркой – мрамор и позолота. После этого старик достал, настоящее гусиное перо, обмакнул его в настоящие чернила (никаких компьютеров!) и принялся за составление завещания.
Начало завещания было философское:
«Теперь, вступив в седьмое десятилетие моей земной жизни, я, пожалуй, уже опоздал рассказывать о прошлом. Да и рассказывать, пожалуй, на приближающемся закате не следует. Мне уже пора собираться в дальнюю дорогу. Могу помянуть недобрым словом моих собратьев, уже окончивших свой земной путь, только никогда этого не сделаю – Бог им судья».
Матвей Матвеевич решил передохнуть, подлил себе коньяка, задумался. Да, были в жизни Матвея Матвеевича и дни, когда он был близок к отчаянию. Вспоминая те дни, он в беседе с корреспондентом одной из газет, которая писала заказную статью о деятельности их фирмы, заметил: «Хорошо, что в годы моей молодости самоубийство было не в моде, а то я несомненно бы покончил с собой».
Но если Матвей Матвеевич и отчаивался, то недолго. Терпение, выносливость и энергия не изменяли ему на протяжении жизни.
Он был прирожденным начальником, умел руководить, а с этим умением надо родиться; если его нет – ничего не получится. Вот и бизнес свой Матвей Матвеевич построил на том, что умел, – на искусстве убеждать. И, манипулируя людьми, Матвей Матвеевич страдал от человеческого несовершенства.
В основу своей консалтинговой фирмы Матвей Матвеевич положил свой редкий дар. Дела фирмы шли успешно, но лишь благодаря провидению, ниспосланному свыше. Возможно, этот дар был послан ему как компенсация за грехи предков. А что? Почему за грехи предков могут быть посланы только страдания? Можно послать талант, который будет служить людям и отрабатывать грехи… Тем более что одному из предков Матвея Матвеевича после тяжелого испытания пришлось много каяться в своих грехах, постоянно повторяя: «Злой рок ссудил мне быть орудием в руках провидения».
Предок Матвея Матвеевича доходил до отчаяния, ведь ему, привыкшему к свободной жизни офицера в отставке, долгие годы отстранения от реальной жизни были смерти подобны. В конце концов он женился, имел много детей, которые в свою очередь тоже имели детей. Остаток жизни он прожил спокойно и в полном достатке.
У него было одиннадцать детей – пять дочерей и шесть сыновей. Род не прервался. Такова была воля свыше. Он все знал, все понимал, а самое главное понимание заключалось в том, что ничего нельзя изменить.
Матвей Матвеевич вновь взялся за перо, он продолжил писать. Буквы выходили неровные, но смысл оставался ясен:
«Теперь, оглядываясь назад и мысленно обозревая все те рвы и крутые обвалы, которых на моем пути было много-много, я не ропщу на судьбу; напротив я благодарю ее за пережитое и перечувствованное. Друзья! Я все вижу, слышу и чувствую. Каждый из вас предал меня по нескольку раз. И каждый из вас готовится повторить это еще раз с большей изощренностью. Я это знаю».
Он встал, подошел на цыпочках к кровати и вытащил из-под нее длинный сундук. Раскрыл сундук, вынул из него ящик, оттуда еще ящик. Каждый ящик был перевязан бечевкой. Так дошло до двенадцатого ящика, продолговатого, из красного дерева.
