Илья Рясной - Цеховики
— Чего ему надо? — раздраженно произнес Григорян, когда сотрудник ГАИ на углу Желябова и Коммунистической махнул жезлом.
— Деньги хочет… Деньги все хотят, — рассудительно произнес Нуретдинов, нажимая на педаль тормоза. Машина прижалась к обочине.
— Пожалуйста, ваши права…
Гаишник положил на капот пятирублевку, вложенную в права, и холодно произнес:
— Выйдите из машины и откройте багажник.
— Зачем, э? — развел руками Нуретдинов. — Мы что, на бандитов похожи?
— Досматриваем белые «волги». Приказ, — развел руками сотрудник ГАИ.
Нуретдинов нехотя вылез…
— Тихо! Уголовный розыск!
Нестеров, неудобно чувствовавший себя в форме сотрудника ГАИ, ударил Нуретдинова по голени носком ботинка и с кряканьем заломил ему руку за спину. К «волге» подлетели оперативники и вытащили из салона Григоряна. Внештатная группа захвата работала, конечно, не так споро и четко, как спецназ. Но в 1987 году отряды спецназа были только в Москве и еще в паре городов. Обычно операции проводили более-менее тихо. До стрельбы доходило редко. Пьяный участковый вполне мог заявиться на воровскую «малину» и притащить пятерых ворюг за шкирман в отделение.
— Зачем толкаться? — заворчал Нуретдинов, когда его поставили лицом к машине, положив руки на крышу. — Сказали бы — сам вышел.
Под сиденьем Нуретдинова был обнаружен пистолет Макарова с патроном в патроннике. Под плащом, справа от сиденья, на котором сидел Григорян, лежал «браунинг».
— Вах, откуда это? — развел руками Григорян.
— У вас хотелось бы узнать, — произнес я.
— Первый раз вижу. Честное слово. Может, кто-то забыл?
— Интересно кто! Надо бы найти человека, вернуть ему ценную вещь.
Григорян залепетал что-то неубедительное. Нуретдинов набычился и молчал. Сейчас он очень походил на пойманного у разоренного аула басмача. Ему бы шашку, обрез, коня — он бы устроил нам, показал, кто настоящий аскер. А так, беспомощный и бессильный, стоит, сжав могучие кулаки и бросая на нас молнии из раскосых глаз… Не твои времена на дворе, аскер, тебе бы родиться на семьдесят лет пораньше да прибивать к воротам уши гяуров…
— Ричи, это же милиция. Какой позор! — были первые слова толстой носатой армянки, одетой в черное. Это была жена Григоряна.
Григорян жил в двухэтажном старом доме недалеко от центра города. Мы прибыли туда с постановлением об обыске. Дом сторожили два бугая восточной национальности. Наглеть и сопротивляться милиции было не принято. Они угомонились на диванчике в углу, на их тупых физиономиях ничего нельзя было прочесть. О том, что они не зря едят хлеб, говорили заряженные двуствольные ружья. Телохранители были готовы к обороне. Они производили впечатление людей серьезных, невеселых и жестких.
Обстановка в доме очень походила на обстановку в жилищах многих торгашей, которых мне довелось видеть на своем веку. Григорян был явно в курсе московских веяний, прилагал немало сил и средств, чтобы быть не хуже других. По коридору было трудно пройти, не наткнувшись на бронзовый с хрустальными висюльками канделябр. В комнатах их было не меньше. Поговаривают, что мода на канделябры пошла сверху. Квартира самого Леонида Ильича Брежнева была якобы переполнена ими, и сначала цэковские работники, а потом и торгаши подхватили этот дизайнерский почин…
На кухне в банке из-под крупы мы нашли горсть драгоценностей с бриллиантами. И тут Григорян не отставал от своих собратьев. Кстати, мода на бриллианты тоже пришла от августейшей фамилии. Коллекционирование «брюликов» было любимой забавой Галины Брежневой. В начале восьмидесятых торгаши давились в очередях за бриллиантами и золотом, как в революцию голодные граждане за хлебом.
В столовой висело два пейзажа. Один явно принадлежал кисти Айвазовского. Это тоже считалось признаком хорошего тона. Денежный человек просто обязан был иметь картину Айвазовского. Московские евреи ростовщики и элитные адвокаты увлекались еще полотнами «малых голландцев», но это удовольствие было для избранных и стоило гораздо дороже.
Еще одно увлечение торговых работников — фарфор и хрусталь. Страсть к ним пронизывает всю эту среду сверху донизу. У солидного деляги фарфора должно быть много, и он должен быть дорогим, пусть безвкусным. В доме мы насчитали восемнадцать сервизов «Мадонна» — вещь почему-то особо ценимая григоряновскими коллегами. Чуть ли не в каждой комнате были переполненные горка или сервант. В столовой висели сразу две хрустальные люстры.
И, конечно, видеотехника. В середине восьмидесятых мерилом благосостояния, даже большим, чем личный автомобиль, считался фирменный видеомагнитофон. Видеотехника стоила бешеных денег. Какой-нибудь дрянной тайваньский видик тянул на три тысячи рублей (половина «жигуля» или целый «запорожец»), телевизор «Сони» весил уже под пять тысяч. Позже этот электронный хлам обесценится и станет доступен в принципе большинству населения. Тогда же вещи эти воспринимались как роскошь и излишество, позволительные только богатым и беззаботным людям. Видеомагнитофон в доме сигналил — тут живет или спекулянт-хапуга, или загранработник. В доме Григоряна имелось два видеомагнитофона, цветной телевизор «Горизонт» и два японских телевизора. Музыкальный центр «Пионер» тоже не относился к числу дешевых вещей.
— Хорошо живете, — оценил я обстановку после первого, беглого обшаривания дома. — Даже завидно. Научите, как так устроиться.
— Э, все на трудовые деньги, товарищ следователь, — покачал головой Григорян.
— Я понимаю.
— Армянин — человек мира. У меня родственники за рубежом. Дядя во Франции. Присылает всякие мелочи.
— Любит вас, наверное, дядя. Он у вас, видно, Рокфеллер.
— Армянин армянину помогать должен.
— Зов крови.
— Он мне что-то пришлет. Я — ему. Кстати, «волгу» он мне оттуда через «Березку» перевел.
— Конечно. Ты — мне, я — тебе. Он вам — «волгу» со своих миллионов. Вы ему — пару бутылок коньяка «Ахтамар» со своих ста двадцати рублей зарплаты.
— Молодой, не понимаешь, что такое родной племянник для армянина.
Григорян безрадостно взирал, как члены опергруппы передвигают мебель, простукивают стены, ворошат белье.
— Все прочитали? — спросил я, показывая на книжный шкаф, сияющий золотом старинных книг и новейшим дефицитом. Булгаков, Камю, Марсель Пруст, альбомы по искусству. Люблю книги. В те времена я никак не мог достать многое из того, чем был набит резной, красного дерева книжный шкаф в доме старшего продавца.
— Читаю, да. Дети вырастут — читать будут. «Торговать они у тебя будут, — подумал я. — И внуки будут торговать и жульничать. И правнуки».
Часа четыре мы осматривали дом — шкаф за шкафом, полка за полкой. И не нашли ничего интересного.
— Что вы все-таки ищете? — спросил Григорян. — Нет у меня ни оружия, ни наркотиков. Вы же пришли в приличный дом. К солидному человеку. Понапрасну теряете время. Что, вам больше делать нечего?
— Есть чего, — махнул я рукой. — Но копаться в чужом белье — самое интересное занятие.
— Все смеетесь. А зачем?
— Потому что весело, — зло произнес я. Мне все осточертело. Ненавижу обыскивать восьмикомнатные дома, забитые мебелью и вещами. Особенно если не знаешь, что искать.
Когда мы направились к чердаку, Григорян слегка заволновался.
— Э-э, там-то уж вы ничего не найдете.
— Важен не результат, а процесс, — отмахнулся Пашка.
На чердаке были тонны пыли, забившейся в подушки старой тахты, притаившейся в пустых корзинах и коробках, рассыпанной по полу. Я тут же закашлялся, из глаз брызнули слезы. Ненавижу обыскивать пыльные чердаки. Моя застарелая неизлечимая аллергия протестует против такого времяпрепровождения. Но чувство долга толкает меня на чердаки. И его не переспоришь.
За несущей балкой мы нашли несколько целлофановых пакетов. В них были молнии, заклепки и фирменные нашлепки.
— Что это такое, гражданин Григорян? — осведомился я, вернувшись с чердака в сопровождении понятых и раскладывая на столе пакеты.
— Откуда мне знать? — ответил Григорян.
— Если бы я обнаружил это на моем чердаке, то объяснил бы вам. Но нашел я это у вас.
— Не знаю, где вы это нашли. Марина, — крикнул он жене. — Что это такое? Как попало к нам на чердак?
— И я не знаю.
Хорошо иметь верную жену, у которой язык не болтается, как помело.
— Разберемся. Теперь куда? — спросил я.
— На чердаке побывали. Пошли в подвал, — бодро сообщил Пашка.
— Нет, в подвал нельзя! — воскликнул Григорян.
— Вы там что, кобр разводите?
— Туда нельзя. Всем плохо будет.
— Привидения завелись? Никто из тех, кто туда ходид, не возвращался, так? — хмыкнул Пашка.
— Я жить хочу. Там… Там бомба..
— Чего?!
— С войны бомба лежит. Немцы до города не дошли, но сильно бомбили, — затараторил Григорян. — Отец рассказывал — бомба крышу пробила и в подвал ушла. Не взорвалась. Мы ее не трогаем, боимся даже саперов вызывать.
