Владимир Гурвич - Федеральный наемник
Павел подполз ко мне.
— Оружие не применять, возьмем их на испуг, — сказал я. — Видно, что ребята неопытные, новобранцы. Я беру двоих, что впереди, а вы тех, что идут сзади. Главное не дать им опомнится. Ну с Богом.
Последние слова с моей стороны были явным богохульством, но мне было сейчас все равно, голод был сильнее даже страха перед Богом.
Я, словно реактивный снаряд, стремительно выскочил из темноты. Ударом ноги в пах я вырубил первого солдата и бросился ко второму. Тот попытался оказать сопротивление и даже почти успел сорвать автомат с плеча. Промедли я одно мгновение, оказался бы весь набитый свинцом. Я упал ему в ноги, тот споткнулся о меня и оказался на земле. Я тут же провел ему болевой прием, и он, как и положено, закричал от боли.
Я взял его автомат и встал. И тут же побежал к Аслану, так как мне показалось, что там творится что-то неладное. Я оказался прав, молодой кавказец душил почти такого же молодого солдата. Он был маленького роста и весьма хлипкий — и для крепкого Аслана был простой добычей.
Я с силой оттолкнул Аслана от его жертвы. Тот недовольно посмотрел на меня, но спорить не стал, а молча отошел в сторону.
Я же наклонился над полузадушенным пареньком. Кого же они направляют сюда, этот явный первогодка, совсем хилый погибнет в первом же столкновении с боевиками.
— Ты жив? — спросил я.
Парень в ответ прохрипел. Значит жив.
Пока я занимался спасением солдата, Павел собрал остальных в маленький и тесный кружок. Парни испуганно смотрели на нас, явно ожидая самого худшего.
— Ребята, — сказал я, — мы не собираемся вам причинять никакого вреда. Нам нужна еда. Все, что у вас имеется по этой части, кладите в одно место. И шагайте дальше.
Мне не пришлось повторять второй раз мои условия их освобождения, солдаты мигом опустошили свою вещмешки. Нам повезло: у ребят за плечами был настоящий продуктовый склад: несколько банков тушенки, две буханки черного хлеба, банка сгущенки, пакет сухарей, сахар, пачка чая, несколько яблок. Я смотрел на эти богатства, и желудок мой просто ходил ходуном от нетерпения вкусить от этих плодов.
— А теперь гуляйте. И не забудьте свои автоматы, они вам еще пригодятся.
С богатым уловом мы вернулись в свой лагерь. Все с нетерпением поджидали нас. Даже самый выдержанный из нашей кампании отец Борис и то не сумел остаться спокойным и бросился нам на встречу. Мы не стали их томить, выложили добычу на траву.
Этот вечер мне запомнился на всю жизнь тем, что еще никогда еда мне не казалось такой изумительной вкусной. Я размазывал по хлебу жирные куски свиной тушенки и отправлял эту божественную пищу, сравнимую разве только с амврозией, в рот. По лицам своих сотрапезников я видел, что все испытывали схожие блаженные ощущения. Нам всем казалось, что мы попали в рай.
Мы вскипятили воду, заварили настоящего чаю. У нас на всех был один котелок, который мы также прихватили у одного из солдат. Но это не помешало насладиться этим божественным напитком.
Пиршество закончилось, пора было укладываться спать. Для ночлега мы отыскали место в небольшом овраге. Он был почти незаметен сверху, так как его склоны густо заросли кустарником. Правда земля тут была немного холодней, чем наверху, зато здесь было гораздо безопасней. И все же я решил, что пост нам не помешает.
Почему-то мне не хотелось спать, и я предложил свою кандидатуру для дежурства в первую половину ночи. Но, как выяснилось, бессонница овладело не только мною, неожиданно для меня Ванда выразила желание составить мне кампанию. Я, разумеется, не возражал.
Все улеглись и почти мгновенно уснули. Кто-то даже захрапел, кажется, этот сольный номер исполнял отец Борис. Мы же устроились под большим деревом. Я положил автомат на колени и прислонился к шершавому стволу. Сквозь проемы ветвей были видны звезды, их высыпало на небо очень много как будто кто-то объявил им смотр на небесном плацу.
— Тебе сегодня не было страшно? — спросил я, переходя на ты. После того, что мы пережили вместе, мне казалось нелепым обращаться к ней официально.
— Было, — призналась она. — Но ненависть к ним было настолько больше, что она поглощала страх. Наверное, в следующий раз я не смогу так в них стрелять. Сама не знаю, что со мной случилось. Теперь мне даже неприятно, что я так радовалась, что удалось их столько убить.
Хотя с другой стороны если бы убила бы больше, мне было бы лучше. — Она посмотрела на меня. — Я говорю странные вещи?
— Пожалуй, — подумав, согласился я. — Но с другой стороны мы находимся в таких странных обстоятельствах, что скорей всего то, что ты сказала сейчас, закономерно. Прежние чувства здесь не всегда годятся, те критерии, к которым мы привыкли в том мире, тут не работают. Такое ощущение, что тебя подхватывает какой-то мощный поток и полностью подчиняет себе. И ты не в состоянии из него вырваться. Поверь моему опыту: ничто так не затягивает, как война, как привычка убивать, чувствовать свою власть над жизнью и смертью. Ты ее проклинаешь, но в тоже время боишься, что все слишком быстро закончится, и ты не удовлетворишь до конца эти свои желания. Многих их тех, кто побывал на войне, неудержимо тянет попасть туда снова. Они уже не могут жить в мирной условиях.
— Тебе нравится убивать?
— Страшно отвечать на такой вопрос. Когда я стрелял из пулемета и попадал во врагов, я испытывал ни с чем не сравнимое возбуждение. Даже скорее радость от каждого меткого выстрела. Это все равно как на матче своей любимой команды. Не стану лукавить, я не прочь еще раз пережить нечто подобное. Хотя умом я понимаю, что все это ужасно, что убийство, как бы сказал отец Борис, — самый тяжкий из всех грехов грех.
— Именно так, — раздался рядом приглушенный голос священника, — нет страшнее греха, нежели человекоубийство.
Я повернул в его сторону голову.
— Почему вы не спите, отец Борис?
— Не знаю, я заснул, а затем вдруг проснулся. Меня словно разбудила мысль.
— И что за мысль? спросил я.
— Я внезапно подумал о том, что мы все будем дальше делать?
— Изучать разницу между добром и злом, — рассмеялся я. — Разве не за этим вы сюда прибыли. Вы любите ходить в театр?
— Иногда бываю.
— Тогда представьте себе, что это театр, а вы в нем зритель. Идет пьеса, только отличии в том, что вы не только наблюдаете ее из удобного кресла в зрительном зале, а сами периодически участвуете в действии. Обычную пьесу пишет некий автор, а тут ее пишет сама жизнь. Вернее, авторов столько, сколько людей задействовано в этом представлении.
— Что ж, это хорошее сравнение с театром, хотя и не новое, я даже не ожидал его услышать от вас. Есть только одно «но»: здесь люди погибают, их здесь пытают по-настоящему. Они не встают и не идут раскланиваться после окончания сцены перед зрителями.
— Вам не кажется, что это в сущности мелочь. Участвуя в этом спектакле, мы рискуем не меньше остальных. А потому имеем право смотреть на все, как на театральное действо. Неужели вы еще не поняли: тут не существует ни добра, ни зла, грань между ними полностью стерта. Тут перед каждым стоит лишь одна задача: выжить любой ценой. Все остальное не имеет значение. Этот мир не для тех, кто размышляет о добре и зле.
— Даже если выжить за счет других? — вдруг спросила Ванда.
— Прежде всего за счет других. И это и есть основной закон выживания на войне. В нашей ситуации это единственная возможность. Чем чаще мы будет использовать этот принцип, тем больше шансов у нас остаться в живых. Поверьте, я знаю, что говорю, я прошел через все это, я много раз был свидетелем эпизодов, когда решались судьбы людей. И даже секундные колебания приводили к печальным результатам.
— А как же человеческая солидарность, братство по оружию? — проговорил отец Борис. — Все, что удерживает человека от падения, это Бог в душах людей. «Иисус сказал им: «если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видели, то грех останется на вас».
— Да, есть и братство. Но не стоит ничего абсолютизировать. Я видел, как распадается боевое братство под действием обстоятельств, а прежнее товарищи по оружия становятся предателями. Все очень непрочно.
Когда-то я сам верил в эти понятия, но нельзя всю жизнь иллюзии принимать за действительность. Это обычно плохо кончается.
— Нет, вы не правы, — убежденно проговорил отец Борис. — Даже в душе самого закоренелого преступника, палача есть отсвет божий. Где-то там в глубинах его души дремлет добро. Более того, мои наблюдения, разговоры с заблудшими свидетельствует о том, что многие преступления совершаются из добрых побуждений. Только не правильно понятых. У многих добро и зло поменялись местами. Они убеждены, что совершают не злые поступки, а добрые. А добро, с которым к ним идут люди, это зло.
