Петр Катериничев - Иллюзия отражения
Мысль перспективная. А судя по характеристике всех нас четверых, данной неугомонным Дангларом, – очень перспективная! А что, если бывшие шефы Вернера, Бетти Кински и Гонзалеса решили то же? И моих коллег-спасателей «зарядили»? У всех службистов, как у дураков, мысли сходятся. Потому что даже самые изощренные оперативные комбинации состоят из простых и проверенных временем действий. Как в «Бритве Окама»: не нужно множить число сущностей, если все может быть объяснено теми, какие имеются в наличии. В разведке то же. Множить число занятых в деле – повысить вероятность рассекречивания операции. Тем более меня в суть ее никто и не посвящал.
Стоп! Аналитики всех серьезных разведок должны были и сделать – и сделали! – выводы по поводу самоубийств детей влиятельных персон! Но сделали не сразу: любое мало-мальски значимое событие становится таковым, когда на него обращают внимание. Я сам обратил исключительно из-за того, что видел, как все произошло. А так? Кто-то свергся с крыши, кто-то утонул в ванне, кто-то направил самолетик в землю, кто-то разбился на машине, кто-то отравился несвежим цианистым калием. Где общий знаменатель? Нету. Вопрос: с чего начался «отсчет» или – интерес специальных служб к проблеме? Все-таки кто-то где-то предъявил требования? Или... «Чако» – общий знаменатель? А что такое «чако»?
Никто на Саратоне ничего о «чако» не слышал. Кроме Алины Арбаевой. Но она больше никому ничего не скажет. И Даши Бартеневой. Но принимать ли ее слова за правду?
Притормозил я у интернет-кафе. Как и стоило ожидать, оно было полным-полно. Молодежь. В основном местные, но и приезжих немало. Вот это было для меня самым удивительным: лететь за тридевять земель, платить баснословные деньги за гостиницу, шале или особняк, и все затем, чтобы сидеть ночи напролет в клубе, отказавшись от реальной жизни и быть королем, гномом или гоблином в виртуале? Не понимаю. Да и кто поймет нынешнюю жизнь?
Мне было нужно немногое: забраться в компьютер отеля «Саратона» и узнать, кто проживал в номере триста двенадцать. Ибо мысль, посетившая мою умную голову, была проста, как лесной орех: Эдгар Сен-Клер мог вовсе не снимать номер триста двенадцать, а жить там у девушки и с нею. А мог и у молодого человека и с ним. А мог и у женщины в годах или у мужчины с благородной сединой. «О времена, о нравы!» – воскликнули бы древние. Я к древним пока не отношусь, а потому ничему особенно и не удивляюсь. Особенно на Саратоне. А жаль.
Я заплатил требуемую сумму, сел за свободный компьютер и начал колдовать. Впрочем, чародейство мое было дилетантским, но я подумал, что компьютер отеля «Саратона» – не внутренняя сеть Пентагона, а потому была надежда, что моих скромных умений и навыков в обращении с умной машиной хватит, чтобы рассекретить пароли и коды отеля и узнать имя постояльца.
Я ошибался. Промучившись с полчаса, вынужден был признать, что программные технологии шагают вперед не просто семимильными шагами – они летят, как ковер-самолет в дальнее запределье, и скоро таким, как я, лишь по случаю вхожим в великие виртуальные пространства, и земля, и океан, и звездное небо, и весь этот мир покажутся скудными, скучными и пресными, как сушеная медуза. Как кажутся они скучными и пресными переполняющим клуб юнцам и их подругам. И что здесь поделать? Выдуманный мир всегда кажется ярче, потому что он – проще.
Глава 48
Видимо, лицо мое было кислым. Потому что девчушка лет шестнадцати, стриженная под мальчика и крашенная в огненно-рыжий цвет, подошла ко мне и произнесла на хорошем английском:
– Что, дядя, проблемы?
Что-то неуловимо родное почудилось мне в этой фразе, оттого я ответил по-русски:
– Полный абзац!
– Ого! Да ты свойский папик! Откуда?
– Столичный.
– Не кроши батон. Столичная у нас – только водка. Все остальное – колхозное.
– Кому как.
– Во что уперся?
– Отель «Саратона».
– На что тебе этот клоповник? Ты вроде cool man. Только прикид у тебя simple. Интересничаешь?
– Partly. Поможешь?
– Войти в систему?
– Ну.
– С тебя мороженое, папик. С ликером.
Девушка присела на табурет, быстро пробежала пальцами по клавиатуре, потискала мышку, хмыкнула про себя:
– Подумать только...
– Трудно?
– Чем эта общага себя воображает?! Наворотили!
Я знал, чем себя воображает «эта общага». Стоимость номеров – как в лондонском «Короле Георге». Но, думаю, девчушка и сама это знала. Просто ей было неловко: сама напросилась помогать, и вот – на тебе! Не получается.
– Готово. – Девушка откинулась на спинку стула и улыбнулась абсолютно здоровыми белыми зубками: – Тетку свою ищешь?
– Чужую.
– Зачем тебе чужая?
– Поболтать о жизни.
– Поболтай со мной. До пятницы я совершенно свободна.
– До пятницы?
– Ты как не свойский! Мультик про Пятачка смотрел?
– Давно.
– Склерозом маешься. Ко мне поедем?
– Зачем?
– Мультики смотреть. Мальвина в поднебесье.
– Кто такая Мальвина?
– Мальвина – это я. Ты будешь Карло. Отдохнем по-взрослому, а?
– Я и по-детскому разучился.
– Чего? По тетке страдаешь?
– По жизни.
– Как знаешь. Если что – я за столиком на терраске. Подкатывай.
– Если что – подкачу.
Я подозвал местного серва, дал ему денег и поручил отослать девчушке мороженое. С ликером. Ибо уговор – дороже денег.
И только потом обратился к монитору.
Меня ждал сюрприз. Номер триста двенадцать в отеле «Саратона» вот уже неделю снимала Даша Бартенева. Этот сюрприз был не единственным.
– Дрон! И ты здесь? – услышал я знакомый голос, оглянулся: Фредди Вернер.
Он был пьян, как сапожное шило. На лице его брезжила улыбка усталости, а глаза – сияли: так бывает от принятой колоссальной дозы алкоголя, когда весь мир проясняется до полной пустоты и прозрачности.
– Пришел побродить по вехам иллюзий? Побыть до рассвета призраком? – спросил он.
– Да нет, случаем.
– Выпьешь со мной? Бродить в мире чужих грез и фантазий я не умею. А этот мир мне опостылел. Как и большинству находящихся здесь. Что будешь пить?
– Чай.
Фредди поморщился:
– Чай. Звучит как приговор. Моему состоянию. Дрон, тебе не хотелось никогда забрезжить, вот как я теперь – чтобы мир был прост и пуст?
Что я мог на это ответить германцу? Что там, где он брезжит, я даже не заблужусь?
– Я знаю, о чем ты думаешь, Дрон. О том, что я – сломался. Но это не так. Чтобы сломаться, нужно стоять прямо и твердо. А я – как вода. Вода может быть инеем, а может и – ручьем. Может океаном, а может – глыбой прозрачного арктического льда. Ты знаешь... Я порой завидую Гретте... И Сен-Клеру... И всем, кто ушел из этого мира. Ибо – кто я сейчас? Никто и ничто. И стану никем. А ведь есть на этом затерянном острове люди, что смотрят на мир с той стороны стекла... Это они сочиняют жутковатые сказки, в которых дети теряются, как взрослые, а взрослые пропадают, как дети... Ты не думал об этом?
Вернер кивнул своим мыслям, присел к светящемуся экрану монитора, произнес тихо:
– Ты сегодня сух и рационален, как лист пергамента. А я еще полетаю.
На экране горели языки пламени, а тьма была столь непроглядной, что даже мерцающие звезды не могли ее рассеять... И среди этого мрака летела птица, белая и легкая, как пена ушедшей волны.
Глава 49
Через минуту я уже мчал к отелю. Остановился у светофора. Невнятная тревога накатила вдруг, разом, но понять ее причин я так и не успел: рядом раздался рокот мотоциклетного мотора и в открытое окно автомобиля прямо мне на колени упал прозрачный баллончик. Через секунду он разорвался с характерным треском; острый, саднящий запах резеды словно вдавил меня в кресло, и я провалился в беспамятство.
Очнулся я в странном месте. Комната была похожа на кабинет врача-психиатра, работающего с буйнопомешанными. Ибо к креслу я был прикручен ремнями. Мне сделалось страшно, но и сам страх этот был странным: так мы боимся во сне наших неотвязных кошмаров, лишенные возможности действовать и хоть как-то противостоять и этому страху, и тем образам, что рождает мятущийся разум.
Я помотал головой и, будучи если и не вполне материалистом, то человеком здравомыслящим, отнес упомянутые страхи к последствиям действия неизвестного пахучего газа. Тем более одна здравая мысль бродила-таки в голове и внушала ее обладателю, мне то есть, нешуточный оптимизм: если бы хотели грохнуть, уже грохнули бы. Пусть оптимизм этот был насквозь надуманным и отсутствовала в нем уверенность и в завтрашнем, и в послезавтрашнем дне, а все же – лучше такой, чем никакого. Впрочем, был повод и для самого черного пессимизма: что, если за время вынужденного моего беспамятства умный доктор – Кински? Данглар? Кузнецова-Карлсон? – уже провел со мной разъяснительную работу и через минуту-другую я почувствую непреодолимое желание стать каплей росы, песчинкой, Наполеоном Бонапартом? И – как только меня отвяжут, полезу на табуретку?
...Он смотрел голубыми глазами,
Треуголка упала из рук,
И на нем был залитый слезами
Императорский серый сюртук [2].
Ну уж нет! «Рабинович, как здоровье?» – «Не дождетесь!»
