Вячеслав Денисов - Тюремный романс
Качалкин вышел на улицу через десять минут и сразу подсел в «Фольксваген» Подлизы.
– Какие проблемы?
– Я насчет Ферапонтова, – набычась, пояснил Вова.
– А-а-а… Есть такой. Сегодня днем водворили. Яшин знакомый?
– Да. Дальний родственник. А кто его задерживал?
Качалкин помялся.
– Опера из «наркоманского» управления. А Яша что просил сделать? Малявку передать?
– Да, – сказал Подлиза. – Которую я сейчас напишу.
Тот согласился. Сначала неохотно, но потом, когда спрятал в карман зеленой рубашки бумажку с портретом президента Гранта, уже с заметным энтузиазмом. Майорские погоны шевельнулись в готовности взлететь прямо сейчас.
– И это… Сороку, в смысле – Ферапонтова, на что колят?
– А на что опера из УБНОНа колят? – удивился Качалкин. – На наркотики, понятно.
– И все?
– Слушай… – Майор поморщился. Несмотря на Гранта, участником организованного преступного движения он себя, как обычно, не считал. – На допрос его еще никто не выводил. Завтра наверняка к нему приедут. Моя смена послезавтра, вот тогда ты в это же время и подъедь. Что он тебе сейчас сообщить может? Что его взяли за то, что у него в кармане грамм героина был? Ты сам-то в это веришь? Лично я нет. У парня сто килограммов мышц, а ему «отравную» статью вменяют. Что-то не так, правда?
– Может быть, он уже что-то знает! – угрюмо возразил Подлиза. – Пусть он сейчас ответ даст.
– Дорогой ты мой, – глядя на собеседника, как на слабоумного, промолвил Качалкин, – это же не пионерский лагерь. Ты что думал, я сейчас подойду к камере, дам твоему другу записку, подожду, пока он отпишется, а потом к тебе выйду? При такой возможности я бы тебя просто запустил, чтобы ты там полчасика поболтал. Но ты ведь не хочешь туда, правда?
Согласившись с логикой майора, Подлиза смирился и с отсрочкой ответа. Развернул машину и поехал домой.
А Качалкин, дождавшись удобного момента, вошел в камеру к Ферапонтову.
Сороке подфартило. На втором этаже, где он сидел, шел полноценный ремонт, и арестантов из последней на продоле камеры растасовали по другим камерам. А повезло Сороке в том, что его, как и еще нескольких задержанных, разместили в одиночки. Двое в одиночке всегда лучше, чем пятьдесят – в двадцатичетырехместной камере.
С соседом Ферапонтову тоже повезло. Парня он видел впервые, однако тот сразу расположил Сороку к добродушным отношениям. Белка был родом из Тынды («…это, блин, где БАМ…»), два года назад переехал в Тернов и промышлял тем, что сбывал таежную пушнину местным скорнякам. Дела у парня шли хорошо до тех пор, пока тындовские опера из Управления по борьбе с экономическими преступлениями не выяснили, что пушнина, добываемая промысловиками в районе БАМа и сдаваемая в государственные учреждения, является лишь двадцатой частью того, что реально отстреливается. Белка сидел уже пятый месяц, что свидетельствовало о невозможности следственных органов пересчитать шкурки убитых норок в установленный законом срок.
– А почему тебя в одиночку-то замкнули? – удивился Сорока. В его понимание не укладывался факт того, как с посредником в сбыте шкурок могли так жестоко поступить.
– Да ты знаешь… – Белка ковырнул пальцем в носу. – Я одного милиционера замочил. Нечаянно.
– Как это? – опешил Сорока.
– Как, как… – рассматривая находку, пробормотал сокамерник. – В глаз. Обоих.
Ферапонтов похлопал глазами.
– Как… обоих? Ты же сказал – одного?..
– Нечаянно одного. А второго специально.
Спасибо тюремщикам. Определили. Уж лучше туда, где пятьдесят и каждую минуту кто-нибудь усаживается на парашу.
– Облаву устроили, суки, – продолжал пояснять Белка. – А у меня в карабине два патрона оставалось. Сначала пугнуть хотел, да низко взял. Раз так, думаю, чего последнему патрону зря пропадать? Двоих положил, а их семеро оказалось. – Улыбнувшись улыбкой, которая ранее казалась Сороке добродушной, выдал: – Мне бы еще пять патронов. Всего пять… У тебя курить есть?
Ферапонтов сообщил, что нет. Тогда Белка разрешающе кивнул на лежащую на полу пачку. Закурив, Сорока не успокоился. Менты втюхали его в «хату» с каким-то психом, и в любой момент можно ожидать, что псих вдруг что-нибудь вспомнит – скорее всего, что виновником его задержания был именно Сорока, вытащит из-за щеки обломок лезвия и полоснет его по запястью. Пока конвой сообразит в чем дело, кровь из него выйдет, как молоко из опрокинувшегося пакета.
– А тебя-то за что?
– Да, так… – отмахнулся Сорока. Ему вдруг пришло в голову, что ворон ворону глаз не выклюет. И он поведал собрату по борьбе с законом историю с двумя милиционерами. Не забыл упомянуть и о ловкости, проявленной в деле усадки в тюрьму заместителя транспортного прокурора.
Белка довольно ощерился.
– Моего бы следователя кто-нибудь сюда усадил…
Он хотел помечтать еще о чем-то, но на двери камеры загрохотали запоры.
– Ферапонтов, на выход, – заявил какой-то майор-«зеленорубашечник», рассматривая вставших вдоль короткой стены арестантов.
Заложив руки за спину, Сорока побрел туда, куда велел «вертухай», – вдоль коридора.
– Стоять.
Он остановился.
– Лицом к стене.
Он выполнил.
Скосив взгляд, Сорока заметил, как офицер открывает какую-то камеру. Понятно, его переселяют. Не успел Ферапонтов облегченно вздохнуть и приготовиться к привычному в общих камерах запаху нечистот, пота и курева, как настроение снова сменилось. «Хата», в которую его втолкнули, была пуста.
– Читай. – Ему втолкнули в руку туго свернутую бумажку.
Мгновенно сообразив, в чем дело, приближенный Локомотива быстро развернул листок.
«Сорока, Л. волнуется. Отпиши, кто тебя зачалил и на что разводят. Не говори лишнего, и все будет нормально. «Спартак» – «Уралан» – 2:0».
– Это кто писал?
– Ты что, почерк своих друзей не узнаешь? – усмехнулся начальник смены.
– А я что, переписку с ними веду? – окрысился Сорока.
Майор вздохнул, сетуя на свою тяжелую судьбу, и описал того, о ком его предупредил по телефону Шебанин.
– Это Вован, – услышав о привычке приезжего морщить нос, сразу понял Сорока. Воспрянув духом, он яростно зашептал: – Слышь, какая-то подстава идет!.. Ты скажи ему…
– Старичок, мне по барабану, что у вас тут идет, – грубо перебил его майор. – Вот тебе листок, вот грифель. Послезавтра, когда поймешь, за что тебя прессуют, подробно изложишь свои догадки. Я зайду в это же время. Понял?
Ферапонтов понял и побрел, ведомый, обратно в одиночку.
– Что за ночные вызовы? – поинтересовался, опять ковыряясь в носу, Белка.
Покосившись на его вращающийся указательный палец и мятые брюки, Сорока рассказал.
– Это правильно майор сделал, – подтвердил Белка. – Сначала нужно узнать, за что тебя заперли, а потом братве сообщать.
«Да что ты о братве знаешь, – не глядя на сокамерника, мысленно вскипел Сорока, – мокрушник таежный…»
Между тем сленг Белки ему импонировал, и уже в течение первой бессонной ночи он убедился в том, что о братве этот неприятный мужик знает как раз очень много. Он назвал в числе своих знакомых Колю Ломаного из Кемерова, Валю Пересмешника из Новосибирска и даже… Штуку.
– Как его зовут? – уточнил Сорока. – Это… Георгием?
– Твоего Штуку, может, и Гошей кличут, – согласился Белка. – А мне Виталька знаком. И мне странно, браток, что ты не знаешь авторитета, который заправляет в этом богом забытом городе. Расскажи-ка мне о себе…
Наткнувшись на подозрительный взгляд Белки, Сорока понял, что сглупил. Проверка вышла так, что теперь приходилось «отмазываться» самому. Сославшись на шутливость своей натуры, Сорока быстро расставил все по своим местам и понял, что рядом с ним на нарах сидит парень не промах. И чутье человеку Локомотива подсказывало, что на него положиться можно.
В любом случае, тот уже дважды дал толковые советы. Во-первых, терпеливо дождаться следователя и окончательно выяснить причины своего задержания. О том же самом говорил Сороке и майор. И, наконец, Белка велел Сороке вспомнить все, что тот начудил за последнее время. А героин… Это предлог, обычный повод. За что суд задержит без лишних вопросов, так это за наркотики. Главное, как говорил один политический персонаж, начать.
– Они, как правило, начинают с того, где ты был во вторник вечером, а заканчивают «мокрухами», – пояснил Белка, словно трижды судимый Ферапонтов плохо разбирался в тактике милиционеров в деле отправки на зону законопослушных граждан.
Справедливости ради нужно заметить, что Сорока еще ни разу не говорил о прошлых судимостях. Поэтому Белку можно было понять и к его советам отнестись с известной долей благодарности.
– Вот сиди и думай, где нагадил, – зевнул убийца милиционеров и перевернулся на единственных в камере нарах. – А я пока место займу и посплю.
Сорока уснул только под утро. Сначала тихий сап лежащего на боку сокамерника его раздражал, потом стал дурманить, а к пяти часам убаюкал. Он так и встретил подъем – сидя на корточках в углу камеры.
