Евгений Сухов - Жиган по кличке Лед
Ленька Ипатов и вовсе исчез. Поговаривали, что его зарезали. По крайней мере, прежнего самодовольного Леонида, украшавшего собой и собственными зажигательными речами любое торжественное собрание, уже никто не видел. Леньку «Ильича» то ли зарезали, то ли нет – точно не известно, а вот двое других выпускников школы-интерната № 1 – Сеня-бородавочник Борисов и Дима Верник – неожиданно воткнули друг другу заточки в бок. Привычка таскать с собой ножи и вообще что-то остренькое была еще с детских, босяцких, лет…
Не стало и Юрия Рыжова. Правда, этого товарища не стало в метафизическом смысле, а вместо гражданина Рыжова появился гражданин Мастриди, который схлопотал задним числом десять лет лагерей и поскакал туда птицей-лебедем, но не как бывший «красноперый» Рыжов, превысивший полномочия и показавший свое гнилое нутро, а как уголовник Мастриди. Окрас зоны, куда он попал, соответствовал его новому статусу и свеженькой статье.
Разубеждать сидельцев Юра, он же Георгий, из элементарных соображений безопасности не стал, а в первые два года отсидки и сам поверил, что он – Георгий Мастриди и чалится по делу о бандитизме, к которому пристегнули вдогонку и «громкую кражу» со взломом.
– Ставили мы с умом, да только потом в дело сунул рога один чухан и испортил всю малину, – говорил он позже. И сам себе верил.
Часть III. ДВЕ ВОЙНЫ
1. Станция Слюдянка-1, Круглобайкальская ЖД, 1938 год
Сколько тут будем?
Базарят, двое суток. Будут ксивы ломать.
– Да не. Эпидемия. В карантин отправят братву. После Иркутска полдесятка жмуров сняли.
– Подъезжаем, кажись. Посмолить бы.
– А у меня в глотке пересохло. Нет там смочить?
– Нету воды…
– И смола кончилась. Ладно, ща разживемся.
– Ща те вохра разживется…
– Не знаю, как вы, а кто-то уже засмолил, – со знанием дела сказал пучеглазый зэк, которого все звали Сено – то ли за цвет волос, то ли за то, что он был отъявленным курильщиком. – Воняет.
– Да чего вы орете? Дайте подремать бродягам, – прозвучал чей-то недовольный сонный голос. – Кентуются на полтайги…
Говорившего можно было понять. Эшелон, везущий по этапу в Забайкалье заключенных, медленно подползал к Слюдянке, небольшой байкальской станции при населенном пункте, только год назад получившем статус города. Конечно, все это мало заботило тех, кто ехал по вагонам по 42 человека в каждом, стараясь не думать о том, что этап – это еще ничего. Куда важнее было то, что этим очень ранним утром страшно хотелось спать, еще больше – пить, кому – курить, и всем до единого хотелось на волю.
Один из зэков высунулся в окно. Приближалась станция. На нескольких путях стояли грузовые составы. Свободен был один путь – по нему словно украдкой и пробирался «столыпинский» состав. Заключенный задергал, завертел головой, увидев, что ближайший к ним состав – нефтеналивной, огнеопасный, способный в случае возгорания разнести всю станцию.
– Пацаны! Братва! – заверещал он.
– Ты чего орешь? – спросил у него высокий арестант со шрамом на виске и сощурил один глаз.
Тот пробормотал:
– Сукой буду… горим! Ща если нефтянка грохнет – хана… Прямо с этапа в преисподнюю покатимся…
– Чего он там бакланит? Шнырь, ты людям дашь поспать?
Однако высокий со шрамом на виске даже не посмотрел в сторону того, кто выказал недовольство. Он выглянул сам и увидел, что, отделенный от них всего одним вагоном, ширится очаг пламени. Только халатностью, сном охраны можно было объяснить то, что в той части эшелона, где размещались спецчасть, штаб, кухня и каптерка, горели вагоны, где ехал начальник эшелона и где перевозилась документация на всех поступивших на этап заключенных. Машинист, наверно, тоже заметил возгорание либо слишком поздно, либо по каким-то неисповедимым, одному богу ведомым, обстоятельствам не заметил вовсе. Несложно было предположить, что через несколько минут огонь, раздуваемый к хвосту эшелона, доберется и до них. Высокий зэк со шрамом заорал во весь голос:
– Эй, вохра! Хорош кишку давить! Пожар в эшелоне! Ща на вагонзаки перекинется, если уже не пошел! Мужики, – кивнул он своим, – быстро разбирай нары! Будем двери вышибать, а то сгорим все на хер, пока они проснутся!
– Что шумим, шваль? – проклюнулся голос вохровца-узбека, которого оторвали от лучшего его сна, ароматного и желанного, как самаркандская дыня. – Ай-вай! Дым!
– Пустили петуха! Сожгут, гады!
– Дай дышать, начальник! – взвизгнул кто-то еще не очень проснувшийся.
Бабахнули два выстрела. Потом охрана затеяла еще более интенсивную пальбу, чтобы навести порядок и пресечь возможную панику.
В эшелоне и вокруг него затеялась лихорадочная возня, локомотив наконец затормозил состав в непосредственной близости от цистерн с наливной нефтью, и тотчас же эшелон был оцеплен вохрой. Подоспели пожарные и спецбригада сцепщиков, которые сразу же стали отцеплять уцелевшие вагоны с заключенными.
Начальник эшелона, еще не отошедший от сна, опухший и злой, орал охрипшим голосом, но его никто не слушал. Какая-то мудрая голова предложила согнать всех заключенных в здание вокзала и держать там до победного конца, пока не будет внесена ясность в деле с пострадавшим подвижным составом. Сказано – сделано. Коменданту станции, который пытался возражать, было указано, что в его обязанности входит обеспечение бесперебойного пропуска эшелонов через вверенную ему станцию, а раз уж так вышло, что этого он сделать не сможет, то пусть помалкивает.
Под прицелами вооруженной охраны эшелона, укрепленной стрелками НКПС, заключенных стали прогонять через оцепление. Из-за задымления было трудно дышать, но главное было сделано: нефтеналивные цистерны, уже начавшие было дымиться, были благополучно спасены от возгорания.
К людям такой заботы проявлено не было. Только по предварительным данным, в пожаре сгорело или задохнулось в дыму около 20 заключенных. Еще полтора десятка были извлечены из вагонзаков с такими ожогами, что прибывший врач махнул рукой: дескать, такие поражения лечатся только в спецклиниках в Москве, Ленинграде и Киеве…
Однако начальника эшелона более всего заботило то, что сгорела вся документация. Это сулило большие неприятности. В конце концов сейчас он даже не знал, кого везет. Он метался вдоль израненного эшелона, глядя на то, как сцепщики наконец-то отсоединяют изуродованные огнем вагоны, как выносят погибших и пострадавших; как комендант станции на соседних путях нежно, как любимую женщину, гладит по черному нагретому боку, маслянистому, гибельному, огромную цистерну с надписью «Нефть».
Один из рабочих-сцепщиков, подняв перепачканное в копоти и в мазуте лицо, сказал сочувствующим тоном:
– Повезло вам. Еще чуть-чуть, и все бы ахнули на тот свет. А вас бы посмертно сняли с занимаемых должностей и лишили бы всех званий.
– Поумничай мне тут!.. – процедил сквозь зубы начальник эшелона и помчался в здание вокзала – проверять, как размещают заключенных.
– Не дымись, начальник! Здесь это опасно… – тихо выговорил ему вдогонку сцепщик.
Напарник «умника» осторожно придержал того за рукав и проговорил:
– Ну, ты че, в самом деле?.. Нет, ты, конечно, фартовый. Я и сам вижу, да и люди такие о тебе говорили, что попросту воздух не сотрясают. Только что ты к этому псу цепному лезешь?
– А у него такая жизненная планида: гавкать, кидаться да лаять, – отозвался сцепщик и вытер лоб. – Уф, жарко!
– Понял… Уходить надо в холодок.
– Да, к Байкалу…
– А там?
– Есть у меня пара мыслишек, – ухмыльнулся фартовый человек в одежде рабочего-сцепщика и привычным, лет за пять отточенным движением потер шрам на левом виске. – Главное – не торопиться.
– Тут еще братва… – тихо сказал напарник. – Они схоронились тут неподалеку… Удалось бежать при переполохе, как я тебе с самого начала предлагал, а ты не послушал.
– Кто там?
– Сено, Федька Меченый, Мастырка, Игоряша Васильков.
– Понятно… Мальки врассыпуху. Нет, не возьму, – качнул головой тот. – Ненадежные, не потащишь их с собой: и сами сгинут, и тебя за собой потянут. «Грача» подрезать – это они могут, но не более того. А серьезный путь на голом понте не пройдешь. Там более, – чуть возвысил он голос, – по их следу наверняка уже пустили вохровских овчарок, которые на арестантское мясо очень чутки.
– Лед, – повернулся к нему напарник, – все равно документы сгорели… давно хотел у тебя спросить: а сколько тебе лет? Я про тебя слышал, когда еще срок не получил, а сейчас вроде как сам уже в авторитете, и вот ты – живой и довольно молодой. По роже сейчас и не срисуешь. Сколько?
– А сам во сколько оценишь? – напряженно спросил собеседник и посмотрел назад. Чисто.
