Евгений Сухов - Жиган по кличке Лед
– Куму подарил, что ль?
Человек сощурился, глядя на блатного, который сказал это, а потом раздельно выговорил:
– Да нет, у кума уже есть. Ты подогнал наверняка.
– Ты что, метишь туда, что я мусорам вещички на блат скидываю? – до небес взвился босяк и метнулся к пришлому. – А ты, сука, не боишься, что за такие предъявы и кровью можешь умыться?
– Я смотрю, у вас тут утренняя разминка. – Человек вздохнул и передернул широкими плечами. – Ладно, потом покукарекаешь, некогда мне с тобой базлать, сынок.
Пахан Упор поднялся на своем месте на нарах. Это было воспринято как верный сигнал к тому, чтобы броситься на босоного пришлеца и ничтоже сумняшеся всадить ему в бок заточку. К тому же, как показывал недавний опыт, капитан Омельченко не очень доволен тем, что этот наглец попал на его пересылку и конкретно в четвертый барак.
Что характерно, «пригретые» Упора не стали соблюдать правило «один на одного», а навалились вчетвером. Быть может, полезли бы и больше – не убивать, нет, так, потешить скуку, потому как новый показался им зверьком из иного мира, чем этот очкастый археолог, которого даже зарежешь – зевать будешь. Но двое или трое блатарей из числа тех, кто постарше, вдруг замерли на своих местах, не торопясь вмешиваться в события, а вместе с ними придержали свой норов еще несколько особей из молодняка. Те, наверно, что посообразительнее. Например, Сава. Да что там – Сережа-мордвин тоже. Этот последний, на что уж был юн, не стал опрометью кидаться на босоногого только потому, что тот назвал «кукареканьем» – намеком на петуха, птицу тут крайне непочитаемую – слова какого-то шныря.
А вот Упор, кажется, ничего не понял. Он выпустил вперед тяжеловатую нижнюю челюсть и стал наблюдать. Ему тоже с первого взгляда не понравился этот борзый. А еще ему не понравилось волнение капитана Омельченко. Омела никогда не давал «запылить» хату. Упор давненько трудился у него на раскалывании самых непокорных политических и добился на этом поприще неплохих успехов, а тут, судя по всему, подоспел подходящий кадр для «санобработки», как говорил сам остроумный капитан.
– Че возитесь?.. – подал голос Упор, когда один из юркнувших к борзому новичку босяков упал, схватившись за лицо, второй взревел и, пробежав два шага на подламывающихся ногах, свалился, ударившись башкой о нары, а двух других – в том числе и зачинщика – новичок попросту развернул, как девочек в танце, и стукнул лбами. Потом присел на корточки и, взяв за загривок разговорчивого шныря, поднес к его лицу ножичек из комплекта отобранных. Еще один нож лежал на полу.
– Сейчас ты стоишь еще меньше, чем до того, как я тебя увидел, – сказал новенький. – Хотя куда уж меньше… Какой с тебя спрос? Тьфу! Мальки тощие…
Он встал в полный рост и проговорил:
– Кто тут?..
– Ну, я присматриваю, – хмуро сказал Упор.
– Плохо смотришь, раз не разглядел. Ответишь за сявок своих?
Упор посмотрел на безжалостно раздавленную молодую поросль: кто лежал мешком, кто пытался подняться и хотя бы ползти, кто выплевывал зубы на пол.
– А ты кто такой? – не очень уверенно спросил пахан.
– А я к тому и клоню.
Один из блатных все-таки наклонился к Упору и негромко проговорил:
– Зря ты, Прохор. Это – Лед. В авторитете. Я с ним в Красноярской пересыльной был. Он там с ворами в близких сидел. С Гурамом, с Ключником, с Платоном Ростовским. Сам, конечно, не коронован – молодой еще, из жиганов, – но люди знают.
«Почему же тогда я не знаю? – должен был сказать Упор-Упырь, который крупно облажался перед собственными же «мужиками», не различив человека из «отрицаловки». – Почему же тогда я не просек, чтобы не было за мной этого косяка?»
– Правильно он все тебе говорит, – сказал Лед, который, несмотря на расстояние, тонким слухом многолетнего уже сидельца подхватил сказанное. – Был я в Красноярской. И там приходилось. Как тебя?
– Я – Упор.
– Хорошо. А главное, коротко. Я тут долго с вами не задержусь, так что ссудите прохожему человеку чем бог послал.
Упор тупо сел обратно на нары. Лед подошел к нему и, широко улыбнувшись, мощнейшим ударом колена в челюсть снес с посадочного места. При этом Упор откусил себе пол-языка, хотя нельзя сказать, что и раньше он умел внятно изъясняться, и лишился доброй половины зубов.
– Положите его поближе к параше, что ли, – кивнул новый заправила, снимая разорванную рубашку и не торопясь надевать предложенную взамен. Блатные внимательно рассматривали его татуировки, но предпочитали держать язык за зубами.
Все произошло так быстро и неожиданно, что добрая половина присутствующих в бараке просто не поняла и не увидела, что именно произошло. И только когда каждый желающий мог лицезреть потерявшего сознание Упора, лежавшего у «прасковьи» с перекошенной и распухшей челюстью и окровавленной рожей, совершенно деформировавшейся от страшного удара Льда, тогда поняли, что в четвертом бараке что-то серьезно поменялось.
Лед не был склонен к словоизлияниям: он скромно перекусил и улегся спать на козырных нарах у окна, которые до него занимал Упор. О том, какие жизненные обстоятельства привели его в казахстанскую пересылку, он предпочел пока что умолчать. И до того времени, как он проснется, никто не рисковал прибегать к резким телодвижениям, и резон был: кто знает, какой порядок установит Лед на время своего нахождения в бараке? В некотором смысле повезло и Борису Леонидовичу: ему нашлось местечко на нарах, отданное в пользу «политических» после того, как двое шнырей, которых приголубил Лед, так и не смогли встать с пола. Место Вишневецкий делил с худеньким, даже очень худеньким инженером из Саратова, и это обстоятельство следовало признать еще одной удачей Бориса Леонидовича.
Бывший учитель истории еще не знал, в какую историю – просим прощения за тавтологию – попадет после пробуждения Льда.
3
Как выяснилось, Илья Каледин, уже в местах не столь отдаленных получивший прозвище Лед (превосходно соотносящееся с его недавней фамилией – Холодный), попал в казахстанскую пересылку за особые заслуги перед любимой Советской страной. Он сбежал из лагеря. Обстоятельства этого дела покрыты мраком. Мрак, конечно, разгонит следствие, но когда это еще будет?..
Лед проснулся в превосходном настроении, чего нельзя сказать о большинстве присутствующих в камере. Илья с улыбкой сказал:
– Надо же! Никто и не пытался меня зарезать. А ведь этот так просто – чик, и горло наружу.
Примерно с такой же улыбкой он снес Упору пол-лица. Тот, конечно, уже очнулся и отполз к стене, но говорить не мог, а напоминать о себе попросту не рисковал. Собственно, сразу же после слов Льда дверь барака открылась, и вошел начальник пересылки майор Титов. За ним семенил Омельченко. Титов, краснолицый, густобровый, зверообразный, на ходу не стеснялся в выражениях. На валяющихся на полу заключенных он не обратил никакого внимания, потому что пришел вовсе не к ним.
– А-а, Каледин!!! – ощерившись, выговорил он, встав передо Льдом. – Ну ты, Каледин, совсем оборзел?! Куда ты на этот раз собрался-то, а?
– А я еще размышлял, гражданин начальник, – спокойно ответил тот. – У меня были варианты: либо в Китай, либо через Каспий и там дальше через Иран, кланяться тамошнему шахиншаху с тем, чтобы он меня дальше пропустил – в Константинополь, что ли. Подробности моих планов уже позвольте оставить при себе. Хотя бы – до протокола. А вас что, повысили? Помнится, в Красноярске вы бегали в простых вертухаях, а тут, гляди ж ты, резко пошли в гору. Партия дает ход лучшим кадрам, это понятно!
Титов и не подумал обидеться. Казалось, он даже начал остывать. Болезненная багровость начала сходить с его лица, когда он наконец повернулся к подпрыгивающему Омельченко и сказал:
– Видал, капитан, каков наглец? А ты его в общую хату задвинул. Он тут, наверно, всех уже выстроил, а кого-то… Ба-а-а! Осужденный Шлыков лежит у выгребной ямы – это очень мило. Говорил я тебе, Омельченко, что пора бы перестать работать с этим дуболомом, не умеет он тонко работать, калечит людишек… тьфу, тля лагерная!
Такое явное признание связи Упора с администрацией пересылки не сулило тому ничего хорошего – в придачу к тому, что он и так теперь навеки покинул элитную касту блатных и примкнул к тюремным низам. После информации, нарочито оглашенной начальником Титовым, его жизненные перспективы стремительно западали за плинтус.
– Вообще, конечно, капитан Омельченко, ты редкий болван. Немедленно переведи Каледина в одиночную камеру. Скоро прибудет следственная группа. Кроме того, следует организовать поиск сообщников Каледина, которые наверняка могут бродить где-то в здешних краях, коль скоро тут был поймал их главарь.
– Вы – мыслитель, товарищ майор, – доверительно сообщил ему Лед.
