Стеклянный дом, или Ключи от смерти - Устинов Сергей Львович
В этот раз в мои планы не входило предварительно предупреждать о своем визите по телефону, поэтому я готов был к разглядыванию меня в глазок и осторожным расспросам через дверь. Но мне открыли быстро и решительно. На пороге стоял невысокий, элегантный даже в длинном махровом купальном халате, седой коротко стриженый мужчина с тонкими нервными чертами лица, похожий на подбритого с боков серебристого миттельшнауцера.
— Чем могу служить?
Фраза была не менее изящна, чем внешность. Я протянул ему заготовленную визитку.
— О! — изогнул он брови не без некоторой игривости. — Частный сыщик! Раньше встречал только у Рекса Стаута. Вы случайно не ошиблись адресом?
— Не ошибся, если вы — Наум Яковлевич Малей, а вашу покойную мать при этом звали Елена Саввична Арефьева.
Что-то похожее на беспокойство мелькнуло в его взоре, он даже непроизвольно ухватился за ручку двери, и мне на миг показалось, что сейчас она захлопнется перед моим носом. Но этого не произошло. Наоборот, хозяин отступил в сторону, пропуская меня.
Первое, что бросилось в глаза — чрезмерное обилие зеркал в прихожей. Два поясных и еще одно в полный рост. Едва я перешагнул порог, создалось неприятное ощущение, что нас в тесном полутемном коридорчике целая толпа. Сделав приглашающий жест рукой, Малей направился в глубь квартиры, на ходу захлопнув дверь в спальню, но я успел краем глаза разглядеть огромную двуспальную кровать со сбитыми белоснежными простынями, краем уха уловить там какое-то шурщащее движение, а краем, если можно так выразиться, носа унюхать доносящийся оттуда сладковатый аромат не то сандалового дерева, не то какой-то неизвестной мне косметики. В конце концов мы оказались в просторной комнате с большим эркером, интерьер которой состоял опять же из зеркал, а также парикмахерского кресла, специально оборудованной раковины с душем на гибком шланге и прочих парикмахерских причиндалов. Дамский цирюльник, вспомнил я шурпинский список. Визажист-надомник.
Войдя в помещение, хозяин зачем-то плотно прикрыл за нами распашные двери с матовыми узорчатыми стеклами, но хотя в углу, надо полагать, для ожидающих своей очереди посетительниц, вокруг журнального столика с пепельницей и телефоном имелись диванчик и пара пышных пуфиков, сесть меня Малей не пригласил, ясно давая понять, что на долгий разговор рассчитывать не стоит.
Я и не рассчитывал. Честно говоря, на месте всех этих арефьевских наследничков я себя и на порог бы пускать не стал, не то что разговоры разговаривать. Шутка ли, пять, или сколько там, миллионов баксов на рыло! Поэтому меньше всего я надеялся на то, что совершенно незнакомый человек упадет мне на грудь с подробными рассказами о своей семье и в особенности о родственниках, вместе с ним претендующих на сумасшедшее наследство. Но у меня имелся некий оселок, с помощью которого, как я уже мог убедиться в случае с Веркой, можно попытаться проверить остроту чувств каждого из предполагаемых наследников. И когда Наум Яковлевич, обратив ко мне свое умное, тонкое, нервное лицо, снова поинтересовался, чем может быть полезен внезапному визитеру, я этот оселок нащупал в кармане и вытащил на свет Божий.
Малей прореагировал сдержаннее своей кузины, но и в полном отсутствии эмоций его было не упрекнуть. Краешек левого века вдруг задергался, запульсировал прерывистой захлебывающейся морзянкой. Но голос звучал ровно:
— Где вы это взяли?
Я объяснил. И поскольку новых вопросов сразу не последовало, решил воспользоваться временным замешательством собеседника и овладеть инициативой:
— Есть основания полагать, что из-за этой штуки двоих уже убили. Мне кажется, нам с вами стоит обсудить кое-какие серьезные вопросы. У вас ведь тоже имеется что-то в этом роде...
Я выжидательно замолчал. Глаза миттельшнауцера сузились, покрылись легкой поволокой, словно затуманились воспоминаниями, и даже серебристые волоски на висках теперь, показалось мне, как будто пожухли, утратив гладкий блеск, превратившись в сухие и мертвые короткие иголки.
Тримминг. Ни к селу ни к городу вспомнилось вдруг это заморское слово. Миттельшнауцеров не бреют, их триммингуют — выщипывают шерсть. Зверская, должно быть, процедура.
Малей слепо нашарил позади себя парикмахерское кресло, развернул его и опустился на сиденье. Лицо еще оставалось бесстрастным, но голос подвел, в нем появилась плавающая растерянная нотка:
— Откуда вы знаете? Кто вам мог сказать, что я... что у меня...
Он запнулся и замолчал. А передо мной встала дилемма, которую необходимо было решить немедленно: честно признаться, что это только мои предположения, или с ходу начать врать что-нибудь, темнить, отделываться намеками, делать вид, будто мне известно больше, чем показываю, и выжидать, пока он сам обо всем проговорится. Оба пути имели как свои плюсы, так и минусы, я судорожно перебирал в голове возможные варианты, но от муки выбора был избавлен совершенно неожиданным образом. Узорчатые двери резко распахнулись, однако, как ни странно, никто в комнату не вошел, зато откуда-то из коридора донесся крайне взвинченный, слегка задушенный и от этого показавшийся мне бесполым голос:
— Мусечка, молчи!
С искаженным досадой лицом Малей скатился с кресла, бросился к дверям и попытался закрыть их обратно. Но кто-то удерживал ручку одной из створок с другой стороны, хозяин пыхтел, перетягивая ее к себе, с той стороны тоже тянули и пыхтели, и сквозь это пыхтение прорывался все тот же высокий и одновременно спертый вопль:
— Не смей, слышишь, не смей! Тебе нельзя говорить об этом! Тебе запретили!
Напрягшись вздувшимися на шее жилами, куафер рванул дверь на себя, и в проем влетел новый неожиданный персонаж: рослый, на голову длиннее хозяина, всклокоченный детина с пунцовыми губами и крашеными в соломенный цвет волосами. Короткий павлиньих оттенков халатик от борьбы разъехался на нем, обнажив мускулистый, хоть и заплывший уже слегка жирком, торс, украшенный внизу мощными, выпирающими под узенькой полоской трусов мужскими статями. Он всего на мгновение мелькнул перед моим взором, потому что в следующую секунду тот, кого назвали «мусечкой», ожесточенно толкнул его руками в грудь, шиты в лицо:
— С ума сошел! Хотя бы оделся! Выйди отсюда!
От резкого толчка пунцовый так же неожиданно, как появился, вылетел из поля моего зрения, успев на прощание испустить еще один отчаянный вопль:
— Мусечка! Тебя предупреждали! Ты не должен!
Захлопнув наконец дверь, парикмахер припер ее спиной и повернулся ко мне с кривой ухмылкой:
— Извините... Прошу меня понять...
— Ничего-ничего, — сочувствующе махнул я рукой. — Понимаю. В какой семье не бывает ссор. Так мы можем с вами обсудить кое-какие вопросы?
Он скривился еще больше и пробормотал, отводя глаза:
— Нет, не сейчас, вы же видите... К тому же, он прав... Мне не следует... Я ведь вас совершенно не знаю... Надо подумать. Я перезвоню вам, хорошо?
— Хорошо, — покладисто пожал я плечами и двинулся к выходу.
Малей резво распахнул передо мной дверь и снова бросился по коридору впереди меня, на ходу раздраженно захлопывая спальню, откуда доносилось бряканье какими-то флаконами, шарканье шлепанцев по паркету, глухое бормотанье, все вместе складывающееся в монотонное шебуршение, будто огромный жук ворочался в огромном спичечном коробке.
— В другой раз, в другой раз, — бормотал хозяин, отпирая замок. — Примите извинения, в другой раз...
— Ну что вы, что вы, время терпит, — в том же духе отборматывался я, — это мне нужно извиняться... В другой раз, так в другой раз, как вам будет угодно...
Надо сказать, насчет того, что время терпит, я кривил душой. Больше того, я в этом очень сильно сомневался. Часы и минуты бессмысленных покуда хождений по нежелающим откровенничать со мной людям грозили сложиться в дни, а те — в неделю. В ту самую «неделю максимум», которую неумолимая судьба отвела на остаток жизни умирающего в онкологическом центре Глеба Саввича Арефьева.
Что будет потом, когда наступит этот последний срок, «dead line», как очень подходяще к данному случаю говорят англичане, я не знал, но носом чуял: будет поздно. Во всем же остальном я был совершенно искренен, ибо действительно не возражал перенести встречу с изящным визажистом на более поздний срок.
