Валентин Пригорский (Волков) - Закон Талиона
Семнадцатилетней пацанкой, только-только получив аттестат об окончании десятилетки, имея в активе звание мастера спорта по стрельбе из малокалиберной винтовки, следуя авантюрному порыву и желанию подзаработать, она махнула в Приднестровье в составе сводного казачьего отряда. Там, выполняя работу снайпера, девочка проявила настоящий профессионализм и шокирующую безжалостность, удивительную для столь юного создания.
…Дорога, ведущая к въезду не заводик, строго говоря, грунтовкой не являлась, по-скольку была выровнена грейдером, щедро отсыпана мелким гравием, за десяток лет втрам-бованным, впитавшимся в глинистую почву, отчего полотно приобрело плотность асфальта и не раскисало даже в период затяжных дождей. Погода этим летом дождями не расщедри-лась, деревья, и кусты по обочинам подзапылились. Вот и сегодня затянутое серенькой пе-леной, посмурневшее небо пока ещё не уронило ни капли.
Следуя разумным указаниям, Саня вёл джип плавно на малой, чтобы и самое чуткое ухо не выделило пение движка в шелесте листвы и шуме верхового ветра. В салоне царила совершенно ненапряжённая тишина, здесь находились люди многажды битые, умевшие, не расслабляясь, не хлопотать попусту. Каждый думал о своём. Слабое покачивание гасило не-ровности дороги.
Наконец, Саня, занятый баранкой и потому менее других утонувший в размышлениях, нарушил молчание.
— Как бы к воротам не выскочить.
Коля к чему-то будто прислушался, может быть, к своим ощущениям.
— Да, — кивнул он, — пожалуй. Сашок, ты тут ужмись, чтоб не маячить, а я пока прогу-ляюсь.
В этот самый момент из динамика действующего мобильника, лежавшего по правую руку от Дато на заднем сиденьи, послышался щелчок отпираемого замка, в квартире Капра-ловых хлопнула входная дверь. Уши Коли Иванькова напряглись, все уставились на подсве-ченный дисплей телефончика, словно там могло проявиться изображение.
Изображение не появилось, но качество звучания хоть чуть-чуть искупало этот недос-таток.
— Постой, парень, — забубнил динамик голосом Гриши Вернигоры, — вот тут и постой. Петро, доставай будилку, пускай прям тут оклёмывается.
— Может, на диван? Вроде как хлопнулся, и мы его…
— Та ни, помутилось, и усё. Давай!
Шебуршание, возня, и слабый голос Сергея:
— А?…Что это?…Вы кто?
— Очнулся? Мы, парень, на "Скорой" мимо ехали, тут ты выскочил, прям под колёса, как ошалевший, бормочешь, что кому-то плохо. Мы сюда за тобой, а ты в обморок. Кому плохо? Тебе?
— Мм, не помню…голова…ой, отец на кухне…! Что с ним?
— Где кухня? А, ага! Ща посмотрим. Петро, побудь с ним!
— Ё-моё, — прошептал Дато, — вернулись! А мы, какого хрена…?
Николай недоумённо приподнял плечи.
— Или мы просчитались, или у них по ходу планы того…, Саня, разворачивайся!
"С той стороны ты сам стоишь…"
Доржи Камаев, защёлкнув распашонку телефона, с удивлением уставился на свою руку — пальцы мелко-мелко дрожали, и это ему сильно не понравилось. А кому понравится? У кого угодно, только не у него. По определению. И, тем не менее… С чего бы? Нервишки? По какому поводу? Не из-за дохлятины же в караулке! В гробу он их… Тогда…? Надо поду-мать, проанализировать. А этих убрать с глаз.
Сунув коробочку в карман куртки, он прошёл в открытые ворота склада. За грудой тю-ков отдыхал японский автопогрузчик, выкрашенный в весёлый цвет яичного желтка, ма-хонький и юркий, снабжённый подъёмной площадочкой, установленной на специальных рогулинах. И заводится без ключа, простым нажатием кнопки. То, что надо. Праздничный такой катафалк на троих.
Дизель подхватил с пол-оборота, заурчал мерно, без характерного российского кашля, однако выхлоп сгоревшей соляры в непроветриваемом помещении без окон ударил в нос, защипал глаза. Камаев поспешно рванул в проём. Выехав из ворот ангара, притормозил, со-скочил с сиденья и вернулся на склад. Надо бы подобрать тару. Он брезгливо поморщился. В самом деле, не обниматься же с грязными покойниками. Должны же где-нибудь здесь ва-ляться большие упаковочные мешки или, на худой конец, обёрточная бумага.
Здоровенные мешки из пластиковой рогожки нашлись в тех самых тюках. Доржи из-влёк из упаковки три штуки, свернул в рулон и сунул под сиденье.
Десять минут спустя рабочая машинка резво бежала обратно. На поддоне пирамидкой возлежали три длинных пакета. Из белых пластиковых саванов выставлялись обутые в крос-совки ноги. Частично обутые. Один из трупов потерял по дороге башмак. Из собранного в гармошку, грязного, драного носка вспухшим пузырём вылезал большой серый палец с тол-стой, уродливой пластиной неимоверно отросшего ногтя, ещё одна дыра обнажала жёлтую, в каменных трещинах пятку.
У въезда в складской ангар Камаев остановил погрузчик, заглушил движок, спустился на землю. Сначала надо найти люк в потаённый подвал, а уж потом…
Он погрузил сжатые в кулаки руки глубоко в карманы куртки и задумался. Идти искать люк не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Интересно, профессиональные психоаналитики с той же лёгкостью определяют свои собственные душевные болячки, как и болячки пациентов? А ведь любой корифей психоанализа супротив него, что коллежский регистратор супротив действительного тайного советника.
Механически выполняя грязную работу, он всё время пытался и не мог найти причину угнездившейся в мозгу тревоги. Не покидало ощущение совершённой ошибки. Следует при-знать, что и лже-"Скорая", и его поездка на завод оказались глупостью, но дело не только в этом. Что-то угнетало изначально, что-то давным-давно забытое. Откуда-то из глубин под-сознания, вопреки культу холодного рассудка, вызверились эмоции. Надо же — руки затряс-лись! Сегодняшняя ошибка — лишь результат той неявной подавленности, все последние дни как бы витающей где-то рядом. Рядом? Камаев, наконец-то, поймал мысль за хвост: "Рядом!", — но поздно! Неизбежно поздно!
Опустив голову, он обессилено привалился к запылённому боку погрузчика, вслуши-ваясь в звук шагов. Звук нарастал, приближался, размеренный, неторопливый, неумолимый, как бой курантов судьбы. Сердце вошло в резонанс с ударами шагов и бухало тяжело и мед-ленно, нагоняя в голову вязкую кровь. Малоподвижное лицо Камаева окончательно закаме-нело.
Мышасто-пепельное, сырое небо скрадывало солнечный свет, отчего предметы не от-брасывали тени и, безлико сливаясь, превращались в пасмурную игру. Из сумеречной дымки выступил человек и замер метрах в десяти или немного поближе. Был он высок, сухопар, широк в плечах, моложав лицом; одежда и волосы под цвет нынешнего неба; ярко-голубые глаза таили дружелюбную смешинку.
Верховой ветер позволил себе передышку; окружающий лес примолк; фигуры стоящих друг против друга мужчин — жемчужно-серая и чёрная — очутились в коконе тишины.
Человек заговорил.
— Здорово, Муссон. Хорошо сохранился. А мы по тебе ужо тризну справили. Десять лет, как…
Качнув плечом, Камаев оторвался от тёплого корпуса машины, усмехнулся. Усмешка вышла какая-то растерянная, беззащитная, усталая.
— Здорово, Аркан. Не скажу, что рад.
— Ну, и зря. А я так, ей богу!
— Ну, да. Как пастух заблудшей овце.
Мужчина покачал головой.
— Обижаешь. Ты — не овца, мы — не пастухи, тем более — не стадо. За такие слова ох и прописал бы я тебе в ранешнее-то время.
— Но, но, стой, где стоишь! — Окрик прозвучал вовсе не грозно, а будто даже проситель-но.
— Что так? Не доверяешь?
— Прежде всего, — Камаев отвёл взгляд, смотрел в сторону, — самому себе. — И неожи-данно для себя сорвался. — Веришь — нет, Аркашка, тосковал я. Чем дальше, тем больше.
— Ну, так в чём дело? — В вопросе слышалось искренне участие.
— А ты не понимаешь? Это, как наваждение, как невидимые вериги. Давным-давно нас всех опутали, связали друг с дружкой узами, к ручкам, к ножкам верёвочки, чтоб, как ма-рионетки. А за верёвочки-то дёргает призрак!
Как бы подхватывая слова, вновь зашумел ветер в кронах.
— Уж будто бы? Братан, держава — не кукловод.
Глаза Камаева — Муссона полыхнули фосфором.
— Я державу не предавал, и вас не предавал. Уж это ты понимаешь? А вот нас предали!
— Если всё дело только в этом…, - Аркан выпростал запястье левой руки из рукава светло-серой ветровки, посмотрел на часы, присвистнул, — я закурю, не возражаешь? Бзик у меня такой — курю по часам. Могут же у нормального человека быть бзики?
Камаев по-доброму улыбнулся.
— Ты у нас всегда был с придурью.
При слове "нас" Аркан хитро глянул поверх руки, прикрывавшей огонёк зажигалки от ветра.
Муса потускнел.
— Не придирайся к словам. Оговорился.
— А я, — Аркан развёл руками, пыхнул дымом, — вообще молчу. Но оговорка символич-ная.
Камаев совсем нахмурился.
