Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Чего хотите вы, громители пороков,
Ругая наповал судей и становых?
Скажите, в чем же смысл таинственных намеков,
Вносимых трепетно в иной … стих?

           У Гоголя квартальный Свистунов
Всем любит фонарей наставить под глазами,
А современная ватага свистунов
Мнит просвещения фонарь задуть свистками.

Шиллер и Гете… Но я их не вижу в твоем
                                                         переводе…
         Вместо обоих поэтов — вижу тебя одного.

Спали́, господь, своим огнем
Того, кто в этот год печальный
На общей тризне погребальной,
Как жрец, упившийся вином,
В толпе, рыдающей кругом,
Поет с улыбкою нахальной
Патриотический псалом.

Булгарин, зря сего детину
И радость в сердце не тая,
Вскричал: «Не скоро мир покину!
Какое сходство! Это я!»

Орлом с Подьяческой на Невский
Летит безмозглый польский грач,
Альберт Викентьев сын Старчевский,
Купца Печаткина палач.
Беги, Печаткин, от злодея,
Беги домой, беги в подвал;
Старчевский смотрит оком змея
На твой убогий капитал.
Но поздно, поздно — нет надежды!
Уже в дверях искариот…
Печаткин, рви свои одежды!
Ты не издатель, а банкрот!

С полисменом поневоле
Должен я хлеб-соль вести:
Иль они со мною в доле,
Или я у них в части́.

Резец истории тебе, ханжа лукавый,
Глубоко начертит на гробовой плите:
«Он знаменье креста творил рукою правой,
А левой распинал народы на кресте».

Долго на бороды длилось гоненье, но сняли опалу.
          Всем теперь ясно, куда либерализм этот вел.
Слышатся толки везде о земских соборах и думах.
         Как же, «уставя брады», в них без бород заседать?

Тошно из уст его слышать и самое слово Свобода.
      Точно как будто кастрат стал о любви рассуждать.

Много у нас толковали в журналах о прессе свободной.
            Публика так поняла: гни нас свободно под пресс!

Преданность вечно была в характере русского люда.
        Кто же не предан теперь? Ни одного не найдешь.
Каждый, кто глуп или подл, наверное, предан престолу;
         Каждый, кто честен, умен, предан, наверно, суду.

Каторгу даже и казнь именуют указы взысканьем:
            Взыскан (так понимай!) царскою милостью ты.

Дайте мне слово не думать о кознях подземных
                                                                  и вредных,
            Хоть за вами следить будут шпионы везде.

«Меньше пекись о земном — и в царствии будешь
                                                            небесном!»
            Новый земский устав прямо нас в рай приведет.

Друг мой, вот тебе совет:
Если хочешь жить на свете
Сколь возможно больше лет
В мире, здравье и совете, —
Свежим воздухом дыши
Без особенных претензий;
Если глуп — так не пиши,
А особенно — рецензий.

Судьба весь юмор свой явить желала в нем,
Забавно совместив ничтожество с чинами,
Морщины старика с младенческим умом
И спесь боярскую с холопскими стихами.

Да будет омрачен позором,
Да будет жертвою вражды,
Кто назовет постыдным вздором
Листки печатной ерунды!
Певцы волны, луны и девы!
Тащите смело из гробов
Полуистлевшие напевы
Червями съеденных стихов.
Все ваши вирши и творенья
Перенесет из века в век,
Претерпевая все гоненья,
Распространитель просвещенья
И лев сезона — Лев Камбек.

Юмористическим чутьем
Под вашей докторскою тогой,
Под вашим мудрым париком,
В изгибах речи вашей строгой
Нагайку чуем казака,
Хоть видим в выпушках, петличках
И в полемических привычках,
Что вы не нашего полка.

«Кто больше всех благонамерен?»
— «Аскоченский, я в том уверен».
— «А более его?»
             — «Ну, Павлов», — отвечаю.
«А более его?»
                     — «Чичерин».
— «А более его?»
                        — «Не знаю».

Пчелка златая,
Что ты жужжишь?
Немцев ругая,
Русских смешишь,
Красть на пожаре?
Что ты, mein Gott![87]
Немец умнее
Средство найдет.

Поэт, благодарю! Ваш «Лев» — прекрасный лев:
В тех, кто читал Барбье, он возбуждает гнев.
Вы промах сделали в заглавии, однако;
Прибавить нужно бы: «Се лев, а не собака».

Сто человек никак ты запер в казематы,
И мало всё тебе, всё мрачен, как чума, ты!
Утешься, ведь господь царя благословил —
Отвел от родины тягчайший из ударов!
«Эх, братец! черт ли в том! Ведь я бы заморил
Сто тысяч в крепости, когда б не Комиссаров!»

Холеру ждали мы, и каждый был готов
Диету соблюдать и жить себе здорово.
Но фурия хитра: надула докторов —
Прислала за себя из Вильны Муравьева.

Поверь, для всех смешон шпионский твой задор
               С твоим доносом заученным,
Как разрумяненный трагический актер,
              Махающий мечом картонным.

Как не вскрикнуть тут с поэтом[88]:
Край родной долготерпенья!
Если розги в крае этом —
Лучший метод просвещенья?
Ладно всё. Отец не спорит
И нисколько не в обиде,
Хоть всю школу перепорет
Кроткий пастырь в пьяном виде.