Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

«Милону первый друг, я слышал, стал Евгений;
Все прежние вражды с Милоном позабыл:
В нем добродетель он нашел, чудесный гений.
А как мне помнится, Евгений первым был
Врагом его почти от детства».
— «Так что ж? Милону вдруг досталось два
                                                             наследства».

Чего вам объявить в газетах средства нет,
Скажите только вы Фаддею за секрет.

Благих законов враг, добра противник бурный,
                 Умел он ясно доказать,
                 Что можно думать очень дурно
                 И очень хорошо писать.

Наш доктор мил, о том нет спора:
Здоровым — смех, больным — умора.

Зеров, наш журналист, ну, сколько ни ругает
                         Записки Честнина,
А публика их знай читает да читает.
           Тут вспомнишь Моську и Слона.

«Что ты, Архип, Луку уже хвалить пустился?»
             — «Да, да! Он добр, умен; поверь».
— «Помилуй! да намнясь не ты ль при всех
                                                                       божился,
Что он и глуп, как скот, что он и зол, как зверь?»
— «Эх, братец! Да Лука ведь староста теперь!»

Темнин! ты уверяешь свет,
Что с барабаном я поэт.
Тебя в пример мне представляют,
Как барабаном оглушают.
Но ты, однако, не поэт!
В разладе с логикой и связью!
И я, твой критик, жалок стал:
К несчастию, твоею грязью
Свисток свой весь я замарал.

Нет, нет, Фаддей! Ты вкуса моего
          Порочить не имеешь права:
Я не хвалил тебя и твоего!..
         И мне за то хвала и слава.

          Обмерив и обвесив нас.
          Купцы засели на Парнас.
          Купцы бренчат, трещат на лирах,
          Купцы острят умы в сатирах,
          Купцы журналы издают
И нам галиматью за бисер продают.
          Любезные! берите втрое:
Оставьте только вкус и уши нам в покое.

Как ни мечтает Фирс в холодной голове,
Что он и сам поэт, переводя поэтов —
                    И Мильвуа, и Легуве, —
Нет! Фирсу не бывать в арене сих атлетов.

Фиглярин рад сказать, что был кавалеристом;
Фиглярин рад прослыть хорошим журналистом, —
               Не обличу его в лганье, —
Быть так! Но на коне он смотрит журналистом,
В журнале ж рубит смысл лихим кавалеристом
               И выезжает на вранье.

Се лицемер, исчадье злое ада,
        Магницкого первейший друг,
        Безбрачных старых дев супруг
        И, словом, русский Торквемада.

Желали прав они — права им и даны:
Из узких сделаны широкие штаны.

Всю жизнь провел в дороге,
А умер в Таганроге.

В суждениях моих я истинно не скор,
О новом же скажу я альманахе слово:
               Что в нем хорошего, не ново,
А новое… признаться, сущий вздор.

Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столба
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.

Бюффону верю я, что слог есть человек.
Как мыслит, чувствует и судит имярек,
                 Узнать старались бы напрасно:
Он взялся за перо — и, кто он, видим ясно.

             Наш журналистик-арлекин,
В своей из лоскутков бесчисленных одежде,
            Всё предан сладостной надежде,
Что будет он умов и мнений властелин;
                  Что чуждыми стихами
          И прозой собственной своей,
А более всего тяжелыми листами
Отличный вес себе он даст… среди детей.

                  «В каких же дураках я был!» —
О чем-то вспомнив, Клим сказал на удивленье.
                 «Да ты из них не выходил», —
                 Сказал я Климу в утешенье.

               Едва царем он стал,
               То разом начудесил:
Сто двадцать человек тотчас в Сибирь послал,
                Да пятерых повесил.

Какой-то Аристарх, с умом всегда досужным,
                Желая правде долг отдать,
Сказал, что можем мы Сумбурова назвать
Поэтом северным, а Фирса — бардом южным.
О дивный Аристарх! Согласен я с тобой:
           Так сух один, так холоден другой.

Обритый, бледный и худой,
Заняв полтину у соседа,
По петербургской мостовой
Он ищет славы и обеда.

                  Искусный стряпчий Хитролаз
                  Так знал права и уложенье,
Что, умирая, он еще спросил в сомненье:
                 «Да где ж на это есть указ?»

                          Бездетный здесь зарыт,
В душе которого пороки все сливались.
Как было б хорошо, когда б изображались
На камне, коим был отец его покрыт,
Те ж самые слова: «Бездетный здесь зарыт».

Вы, чуждые талантов и трудов,
Беспечных Муз балованные дети!
Не знаете вы умственных родов,
Критической вы не боитесь плети;
Вы любите парнасских петушков
Высиживать под сонными крылами —
И, не творя ни прозы, ни стихов,
Питаетесь и прозой и стихами.

Нет! это не журнал, а бух,[73]
Как говорит поэт любезный;
Тяжелый труд, но бесполезный:
Он мучит наш и ум, и слух.