Игорь Тарабукин - То втык, то ВТЭК…

Пять тысяч ртов всего пятью хлебами
Сумел Христос досыта накормить.
Сам этот миф не больше чем забавен,
Но может кой–кого и вдохновить!
Случается, иной наобещает
Молочных рек, кисельных берегов…
И цифры сыплет, удержу не зная,
Хотя в наличье — те же пять хлебов!

Себя распять
Готов раз пять
В критической решимости:
Признать,
Замять…
И жить опять
В святой непогрешимости!

При положительных итогах
Твердят обычно: «Слава Богу!»
А чуть итог иного сорта,
Спешат вину свалить на чёрта.
Так после очень разных лет
Бог сохранил авторитет!

— Я грешен, господи, и на руку нечист! —
Воскликнул плут. И слышит вдруг стенанья:
— Ну как не стыдно… Ты же атеист!
И плут с тех пор грешит без покаянья.

— Сезам, откройся! — молвил некто.
И ни малейшего эффекта.
— Я зять товарища Петрова! —
И отворилась дверь без слова.
Номенклатурное родство
Куда сильней, чем волшебство!

Иная вера как скала!
Не сокрушит её хула.
— Не сокрушит?
— Конечно, нет.
Ведь на хулу введён запрет!

Рядились люди, путая чертей,
Чтобы, влетев, замешкался нечистый.
А мы не верим в призрачных гостей,
Поскольку мы сегодня — атеисты.
Но не изжит обычай до конца,
И мы всё время путаем кого–то!
Глупец рядится в тогу мудреца,
Мудрец грустит в личине идиота…

Что может несуразней быть,
Чем, возведя клистир в божницу,
Лечиться для того, чтоб жить,
А жить затем, чтобы лечиться?!

— Что лучше? Рай души — нирвана
Иль, скажем, кафельная ванна?
— Конечно, ванна! Ляжешь в ванну
И погружаешься в нирвану.

Люблю тебя, немудрствующий зритель!
Твой ясный лоб, наморщенный слегка.
Какой–нибудь взыскательный ценитель
Пусть на тебя взирает свысока…
Он жалкий сноб! С ним муторно и сложно.
И много надо тратить лишних слов.
С ним надо быть предельно осторожным
И что–то знать…
А ты, брат, не таков!
Придя в театр, ты пьёшь в буфете пиво.
Когда ж со сцены что–то складно врут,
Ты, рот раскрыв, довольный и счастливый,
Рычишь соседу в ухо:
— Во дают!
Не мудрствуешь лукаво: так, не так ли,
Где истина, где просто мишура…
И завтра о посредственном спектакле
Заявят, что он принят на «ура».
И это будет высшим приговором,
Кивают на тебя, как на Христа…
Ах как нужна бездарным режиссёрам
Доверчивость твоя и простота!
Ты сущий клад! Затем и — на примете.
Иной спектакль одним тобой и жив!
Не будь тебя — и многое на свете
Давно уже пришлось бы сдать в архив…
И не таким ли зрителям бездумным
Наш старый мир обязан на века
И зрелищем костра Джордано Бруно,
И фарсом, где валяют дурака?!

Я живу от рожденья в аквариуме,
Где вода и песок — всё по норме.
Обитаю я с разными тварями
На сухом, перемолотом корме.
Нет ни бурь в этом мире заштиленном,
Ни ветров, ни волны, ни течения…
Прудовик, щеголяя извилиной,
Излагает свои поучения.
И по долгу моллюска–мыслителя
Говорит не спеша, с выражением,
Что вся истина — в этой обители,
А всё там, за стеклом, — отражение.
Что и кит на морях растревоженных
И любой головастик
Жить хотели бы так же ухоженно,
Но не всем суждено это счастье!
Шевелю плавниками я, слушаю…
Но стучит в моём рыбьем сознании
Мысль о том, что, наверно, не лучшее
Это наше стеклянное здание.
Что–то есть в этом доме искусственное,
Подчинённое чьим–то капризам…
Если б знать!
Но, закончив напутствия,
Наш мыслитель глядит в телевизор.

— На наш век хватит! — Молвил прадед
И стал рубить леса не глядя.
— На наш век хватит! — Молвил дед
И закоптил весь белый свет.
— На наш век хватит! — Молвил сын
И вылил в речку керосин.
— На наш век хва… — Открыл рот внук,
Дохнул и обмер.
Всё. Каюк!

Кошмарный сон охотнику приснился:
Стоит он посередь лесной поляны,
А вкруг поляны — девятнадцать ёлок.
Под каждой ёлкой — по большому зайцу…
— Где ж тут кошмар? Удача! Знай пали!
— Попробуй только! Девятнадцать зайцев!
У каждого из зайцев по двустволке,
И все стволы нацелены в тебя!
— Вот это сон!! И что же было дальше?
— А дальше что?! Охотник наш проснулся.
И до сих пор сидит, не шелохнётся.
В глазах застыла заячья тоска!

О счастье косой панегирики пел:
— Ах, свежая травка… Мечта! Объеденье!
А волк исподлобья на зайца глядел.
У волка о счастье своё представленье.

Он был скромным зайцем, добрейшим косым.
Свой след оборвал на просёлке…
Мы память о нём навсегда сохраним!

Лиса, покаявшись, дала публично слово:
— С разбоем — всё! Не трону и пера.
Вот разве лишь цыплёночка какого…
И то с согласья птичьего двора!
Какой был шум! Какое ликованье!…
Хмельной петух, усевшись на забор,
Кричал о гармоничном процветанье,
Какого не видали до сих пор.
Лиса довольна — каждый день к обеду
Пред ней пернатой живности гора:
Во имя кур, от имени наседок,
По порученью птичьего двора…
Лиса не дура.
Дуры куры!

Я чижа упрятал в клетку…
Это зло!
Но чижам в лесу нередко
Не везло.
Ищут, мечутся, а корму…
Тру–ля–ля!
А теперь ему сверх нормы —
Конопля!
Всё, что хочет, — цвет и корни!…
Щедрый стол!
Я и клетку попросторней
Приобрёл,
Окружил его заботой…
Где же свист?!
Взял и сдох он отчего–то…
Анархист!

В лесу известны все дела:
Орлу на уровне орла,
Грачу на уровне грача,
Сычу на уровне сыча…
А что там знает воробей,
Не представляю, хоть убей!

Природа нам из скудных сумм
Даёт здоровье или ум.
Вот почему во все века
Так трудно выжить дурака!

Кругом — дома… дома… дома…
Необжитого места нету.
Устало кружится в дымах
Малометражная планета!

В консервной банке с надписью «Закуска»
Пришло письмо в далёкий, дымный век:
«Привет тебе, жующий человек,
От самого последнего моллюска».

«Трибуна всё стерпит» — порой говорят,
Трибуна терпела три года подряд.
Терпела, когда, не сумняся ни в чём,
Сулили с неё производства подъём.
Скрипела, когда, об авралах трубя,
С неё обвиняли всех, кроме себя.
Терпела и в тот неприятный момент,
Когда прозвучал с неё дутый процент.
Но тут вдруг оратор, доволен и горд,
Сказал, что продукция вся — высший сорт!
Вот тут уж трибуна стерпеть не сумела
И, треснув, под бравым оратором села,
Поскольку о качестве это враньё
Теперь уже кровно касалось её!