Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Хвостовым некогда воспетая дыра,
Провозглашаешь ты природы русской скупость,
           Самодержавие Петра
           И Милорадовича глупость!

                 Дамон! ты начал — продолжай,
                 Кропай экспромты на досуге;
Возьмись за гений свой: пиши, черти, марай,
У пола нежного в бессменной будь услуге,
Наполни вздохами растерзанную грудь,
Ни вкусу не давай, ни разуму потачки —
И в награждение любимцем куклы будь
                  Или соперником собачки.

Поэт Писцов в стихах тяжеловат,
Но я люблю незлобного собрата:
Ей-ей! не он пред светом виноват,
А перед ним природа виновата.

               Так, он ленивец, он негодник,
Он только что поэт, он человек пустой;
А ты, ты ябедник, шпион, торгаш и сводник…
              О! человек ты деловой.

В своих стихах он скукой дышит,
Жужжаньем их наводит сон.
Не говорю, зачем он пишет,
Но для чего читает он?

Везде бранит поэт Клеон
Мою хорошенькую Музу;
Всё обернуть умеет он
В бесславье нашему союзу.
Морочит добрых он людей,
А слыть красоточке моей
У них негодницей обидно.
Поэт Клеон смешной злодей;
Ему же после будет стыдно.

Свои стишки Тощев-пиит
Покроем Пушкина кроит,
Но славы громкой не получит.
И я котенка вижу в нем,
Который, право, непутем
На голос лебедя мяучит.

        Отчизны враг, слуга царя,
        К бичу народов — самовластью —
Какой-то адскою любовию горя,
       Он не знаком с другою страстью.
Скрываясь от очей, злодействует впотьмах,
        Чтобы злодействовать свободней,
Не нужно имени: у всех оно в устах,
Как имя страшное владыки преисподней.

Войной журнальною бесчестит без причины
                            Он дарования свои.
Не так ли славный вождь и друг Екатерины —
Орлов — еще любил кулачные бои?

Ты ропщешь, важный журналист,
На наше модное маранье:
«Всё та же песня: ветра свист,
Листов древесных увяданье…»
Понятно нам твое страданье:
И без того освистан ты,
И так, подвалов достоянье,
Родясь, гниют твои листы.

Хвала, мастітый наш Зоіл.
Когда-то Дмітріев бесіл
Тебя счастлівымі струнами;
Бесіл Жуковскій вслед за нім,
Вот бесіт Пушкін: как любім
Ты дальновіднымі судьбамі!
Трі поколенія певцов
Тебя красой своіх венцов
В негодованье пріводілі,
Пекісь о здравіі своем,
Чтобы, подобно первым трем,
Другіе трі тебя бесілі.

              И ты поэт, и он поэт;
Но меж тобой и им различие находят:
             Твои стихи в печать выходят,
              Его стихи — выходят в свет.

Откуда взял Василий непотешный
Потешного Буянова? Хитрец
К лукавому прибег с мольбою грешной.
«Я твой, — сказал, — но будь родной отец,
Но помоги». Плодятся без усилья,
Горят, кипят задорные стихи,
И складные страницы у Василья
Являются в тетрадях чепухи.

Не трогайте парнасского пера,
Не трогайте, пригожие вострушки!
Красавицам не много в нем добра,
И им Амур другие дал игрушки.
Любовь ли вам оставить в забытьи
Для жалких рифм? Над рифмами смеются,
Уносят их летийские струи —
На пальчиках чернила остаются.

Хотите ль знать все таинства любви?
Послушайте девицу пожилую:
Какой огонь она родит в крови!
Какую власть дарует поцелую!
Какой язык пылающим очам!
Как миг один рассудок побеждает,—
По пальцам всё она расскажет вам.
«Ужели всё она по пальцам знает?»

В своих листах душонкой ты кривишь,
Уродуешь и мненья и сказанья,
Приятельски дурачеству кадишь,
Завистливо поносишь дарованья;
Дурной твой нрав дурной приносит плод.
«Срамец! срамец! — все шепчут? — Вот
                                                                   известье!»
— «Эх, не тужи! Уж это мой расчет:
Подписчики мне платят за бесчестье».

«Что ни болтай, а я великий муж!
Был воином, носил недаром шпагу;
Как секретарь, судебную бумагу
Вам начерню, перебелю; к тому ж
Я знаю свет, — держусь Христа и беса,
С ханжой ханжа, с повесою повеса;
В одном лице могу все лица я
Представить вам!» — «Хотя под старость века,
Фаддей, мой друг, Фаддей, душа моя,
Представь лицо честно́го человека».

Он точно, он бесспорно
Фиглярин-журналист,
Марающий задорно
Свой оглашенный лист.
А это что за дура?
Ведь Истина, ей-ей.
Давно ль его кону́ра
Знакома стала ей?
На чепуху и враки
Чутьем наведена,
Занятиям мараки
Мешать пришла она.

Поверьте мне, Фиглярин-моралист
Нам говорит преумиленным слогом:
«Не должно красть: кто на руку нечист,
Перед людьми грешит и перед богом;
Не надобно в суде кривить душой,
Нехорошо живиться клеветой,
Временщику подслуживаться низко:
Честь, братцы, честь дороже нам всего!»
Ну что ж? Бог с ним! Всё это к правде близко,
А может быть, и ново для него.

Окогченная летунья
Эпиграмма-хохотунья,
Эпиграмма-егоза
Трется, вьется средь народа
И завидит лишь урода —
Разом вцепится в глаза.

Идиллик новый на искус
Представлен был пред Аполлона.
«Как пишет он? — спросил у муз
Бог беспристрастный Геликона.—
Никак негодный он поэт?»
— «Нельзя сказать». — «С талантом?» —
                                                               «Нет;
Ошибок важных, правда, мало;
Да пишет он довольно вяло».
— «Я понял вас; в суде моем
Не озабочусь я нисколько;
Вперед ни слова мне о нем.
Из списков выключить — и только».