Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

        «Что наш больной?» — «Сегодня приобщался.
                    Лекарства больше не берет,
                            И доктор отказался».
— «Ну, слава богу: есть надежда, не умрет».

«Что на Жуковского наш Шутовской взбесился?
Жуковский трогал ли когда-нибудь его?»
— «А как же? Асмодей в балладах у него, —
Так комик за себя за самого вступился».

              Молва напрасно тру́бит,
Что мужа своего Кокеткина не любит.
Так может говорить лишь клеветник один;
Известно, что она всех жалует мужчин.

           «Что, есть у вас Кутузова портрет?»
      — «Без рамки пять рублей». — «О деньгах слова нет…
Пожалуй кстати мне Платова, Витгенштейна,
Да их деяния». — «Прикажете связать?»
           — «Постой… „Записки“... Как? Манштейна,
                  „Науку побеждать“
Суворова… Люблю его сердечно.
Вот карту бы еще Италии я взял».
             — «Вам генеральную?» — «Конечно;
               Я не полковник, генерал».

                «Швейцар! Вот на! Возьми билет,
                  Да сделай, братец, одолженье,
Скажи, куда идти?» — «Уж кончилось затменье».
— «И астроном ушел?» — «Он здесь!» — «Так
                                                               нужды нет.
               Он по знакомству не откажет
И на просторе всё мне сызнова покажет».

                За пьянство поп журил Кузьму
                И вот как говорил ему:
                          «Опомнись, воздержись:
               Смотри, с питья ты стал каков!
Распух! В лохмотьях весь! Нет даже сапогов!
Вино твой первый враг; его ты берегись,
Возненавидь…» — «Отец Иван, не осердись —
Ты в церкви сам твердишь: люби своих врагов».

Всю проповедь отца Тарасия хоть кинь;
Одно лишь слово в ней понравилось: аминь.

«Ну, милая, прощай: пора уж, я спешу».
             — «Когда ж опять к нам в город будешь?
Уедешь ты отсель, совсем меня забудешь».
— «Нет, имя я твое на память запишу».

«Не знаю, как отмстить мне моему злодею,
Зоилу, демону!» — «Изволь, от всей души
Подам тебе совет: под притчею своею
                      Его ты имя подпиши».

«Ветрана по уши в тебя, брат, влюблена;
Женись-ка ты на ней: богата ведь она;
             Пятьсот душ». — «Разве я взбесился».
— «А что? Небось стара? Ей, правда, пятьдесят».
— «Напротив, молода; когда б за шестьдесят
            Ей было, право бы женился».

                   Конечно, зол Глупон
                         И в злости не уступит зверю,
Ехидне, аспиду, — однако же не верю,
                  Что ближнего не любит он:
Племянников к чинам представил сам Глупон.

«Всё только с книгами. Не посидит с женою.
Хотела б книгой быть — тогда бы вы, суда́рь,
Надеюсь, всякий день уж занимались мною».
— «Ах, если б, душенька, была ты календарь».

«Теперь вы замужем… и не узнаешь вас.
                Теперь уж вы на нас
         Не смотрите и не глядите;
Прошло то время, как…» — «Что вы сказать хотите?
Я одинаково всегда себя вела
И так же в девушках, как замужем, жила».

«Твои портреты очень схожи:
На лица пишешь всё!» — «Нет, я пишу на рожи».

И что ж это за рожи!
Все в лентах и в звездах.
Глядеть, так, право, страх!
А говорят… похожи.

                            «О, цензор! О, злодей!
          Не пропустил элегии моей».
— «Как? Почему?» — «Да говорит, что в ней
                     Находит смысл двоякий.
Ну ты читал ее; ты, братец, сам поэт;
Скажи: двусмысленна ль?» — «Вот вздор, да скажет всякий,
             Что в ней и просто смысла нет».

             У Лицемерина жена
                           Черна, скверна —
Медуза, верьте мне, красавица пред нею.
             Не потому ль, что так она гнусна,
Супруг зовет ее всегда душой своею?

Бесчестен Мечников, однако любит честь,
И хочется ему повыше прочих сесть.
                  Ну что ж? Его потешить можно
И на́ кол посадить давно бы, право, должно.

             Покорен будь судьбе:
В Сенат от горных удалися;
А коль умен, то отравися,
Да есть ли яд-то по тебе?

                       Ну, исполать Фаддею!
           Пример прекрасный подает!
Против отечества давно ль служил злодею,
А «Сын отечества» теперь он издает.

             О, как несчастна Андромаха!
Пирр бедную вдову в отчаянье привел;
                        Парнасский же козел,
            Рифмач, палач Хвостов-неряха
            Расинов снял с нее наряд
Да в сарафан одел китайчатый — и рад.
Катенин, наконец, с ней поступил тирански:
Заставил говорить без смысла по-славянски.

«Коль теплое дадут местечко мне, пойду».
— «Ты заслужил давно претеплое… в аду».

Прохожий! не гордись, мой попирая прах;
                      Я дома — ты в гостях.

Скажите: отчего, как бы назло природе,
Когда писать у нас как будто стало в моде,
Когда писателей размножилось число
И книжки завелись — журналы хуже стали?
На трудный сей вопрос мы просто б отвечали!
Журналы издавать искусством почитали,
                А ныне чтут за ремесло.