Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Бездушной статуей Пигмалион пленился,
Зевс оживил ее, чтоб чудо сотворить.
У нас один шальной тож в статую влюбился
И бесится, что сам — не может Зевсом быть.

          Весь свет Руфилла упрекает,
          Что он грамматики не знает:
          Молчите! Он ее пройдет,
Когда славянское ей имя приберет.

Вельможа мрамор сей воздвиг любимцу Феба,
Который в жизнь свою не мог добиться хлеба.
Поэты! видите свою судьбину тут:
Вы пищи просите, а камень вам дают.

Не тот герой, кто век сражался,
Искал отечества врагов,
Он славы, чести добивался,
Лавровых он искал венцов.
Но тот, кто перевел Мольера
И смело пред судом партера
Признал сей слабый труд за свой —
Вот мой герой, вот мой герой!

                Чрез деда, брата или друга
                Иной по службе даст прыжок;
Иного вытащит сестра или подруга,
А он стал камергер чрез собственный пупок.

Садовник десять лет трудился —
Пыхтел, копался, клал навоз.
Но плод желанный не явился,
Пока не прохватил мороз.

                   Он генерал, и по рассудку
Его определить возможно даже в будку.

Конечно, он советник тайный —
В приказе мы читаем так;
Но по расценке верной, крайной
Он лишь действительный дурак.

Лет тридцать у вельмож паркеты натирал,
Ногами и спиной мучительно трудился,
             Как рыба о́б лед колотился,
Он явно подличал — и в тайные попал.

Ты недостаток головы
Лицом прекрасным прикрывала.
Краса прошла, и ты, увы,
Теперь глупа без покрывала.

                Не всех нас здесь равняет бог:
Я поглупел, а ты и поглупеть не мог.

Болтушкин, верьте, господа,
Своим присутствием обяжет:
Иль новость старую всегда
Иль глупость новую он скажет.

Прости меня, забыл, прелестная Попова,
Что прежде родилась ты Рождества Христова.

Достоин крест иметь, поверьте в этом мне,
            Но не на шее — на спине,

Ты прелестьми ума и красотой богата,
Ты всякой день мила — и всякой год брюхата.

Как всё испорчено, как всё идет вверх дном!
Сама Бессонова заснула вечным сном.

        С Клеоном кто сравняться смеет?
        Высок он, глуп он и здоров,
Рог изобилия он от жены имеет,
        И изобилие рогов.

Его я слышал целый день
Судить о всех делах житейских.
Какую порет дребедень
На трех язы́ках европейских.

Сей случай для меня необычайно нов:
Я думал, что сморчки не кушают грибов.

На нежном пальчике Алины молодой
Семь колец золотых показывают вечность
Нежнейшия любви. «Возможно ль, вздор какой.
Как могут только семь означить бесконечность?»
— «Так точно, не дивись. У милых наших фей
Вся вечность тянется едва-едва семь дней!..»

«К чему так лаврами шатер мой украшают? —
Сказал светлейший князь. — Велите прочь их снять».
— «Пожалуйте, — ему солдаты отвечают. —
Но что же пользы в том? Ведь вырастут опять».

             Две дамы, жившие по моде,
Однажды меж собой судили на свободе,
Что пост уж настает, а множество грехов,
От коих должно б им хоть раз освободиться.
«Что, — говорит одна, — тут много тратить слов:
Велим-ко вместо нас слугам своим поститься».

Каков вопрос, таков и отзыв получаешь.
Однажды лекарю какой-то царь сказал:
«Я чаю, ты дрожишь, когда мне кровь пущаешь?»
— «Скорей же вам дрожать», — цирюльник отвечал.

           Лука, узнавши, что Сергей,
Который должен был ему пятьсот рублей,
          В болезни тяжкой умирает,
          К нему как можно поскорей
          За час до смерти прибегает
И требует, чтобы он долг свой заплатил.
Кажись, в такой бы час тревожить непристойно.
Преслабым голосом Сергей его просил,
Чтобы он дал ему хоть умереть спокойно.
Но наш Лука кричит: «Нет… мой голубчик… врешь…
Изволь-ко заплатить — ты прежде не умрешь».

Как молния блеснет, то наш сосед Пахом
Бежит без памяти, чтоб в погребу укрыться.
Все скажут: «Может быть, его пугает гром?»
О нет, он запросто бежит туда напиться.

Когда у ближних я все недостатки вижу,
Невольным образом тогда их ненавижу;
Но если обращусь к порокам я своим,
Тогда с охотою прощаю всё другим.

Старайся всякий, как возможно,
Жене сомненья не казать.
Кто честную жену подозревает ложно,
Тот может подлинно измены ожидать.

В теченье жизни всей,
Как червь, он в книгах рылся;
По смерти ж — превратился
Он в книгу для червей.

                 Убогий стихотворец Клит
О лире золотой в стихах своих твердит.
Чудак! продай ее богатому соседу
И лучше что-нибудь купи себе к обеду.