Андре Бретон - Антология черного юмора
— Деда, деда, кусьнинька! — лепечет малыш, уже вымазавший фамильным кремом свои пухленькие щечки.
— А бабушку помнишь, радость моя?
Малютка задумывается; в годовщину смерти этой почтенной матроны обычно готовят рисовый пудинг, приправленный экстрактом из тела покойницы; примечательный факт: при жизни от старушки за версту разило нюхательным табаком, тогда как после смерти она источает восхитительный запах флердоранжа.
— Баба! Ням-ням!
— А кого бы больше любишь, солнышко, бабушку или дедушку?
Как и все ребятишки, которым подавай то, чего сейчас нет, ребенок, вспоминая давешний пудинг, мямлит, что больше ему по вкусу все же прародительница, — однако тянет тарелку за дедовской добавкой.
Боясь, как бы избыток сыновней любви не наделал чаду вреда, предусмотрительная мамаша приказывает унести крем.
Что за восхитительная и трогательная сценка из семейно жизни! — подумал Жак, протирая глаза. И, вспоминая пронесшиеся в голове образы, спрашивал себя, а не привиделось ли это все ему во сне, пока он клевал носом над журналом, где в колонке о достижениях науки так замечательно написано об открытии птомаинов. [...]
ТРИСТАН КОРБЬЕР
(1845-1875)
Вся ширь моря (как писали о его стихах), но прежде всего брызги ночных волн на прибрежных рифах, роковая женщина; но не только море, а еще и деревенские пустоши, видевшие рассвет времен, где звук шагов будит древние предания, свернувшиеся клубком под корнями дикого кустарника, задевает обрывки видений на его колючках и за поворотами извилистых тропинок; скупые волхвования вкруг старинных изваяний и поклоны тысячелетним камням, трещины которых словно складываются в скупо прорисованные лики этих заступников, бретонских святых: из всего этого и соткан тот пергамент — во многом схожий с картой вдохновения Жарри, — по которому хаотичными проблесками тянется вязь стихов Корбьера. Эгоизм бодлеровского денди становится у него безысходным одиночеством духа, стынущего в тени роскофского погребального склепа, где Корбьер, еще с детства чудовищно изуродованный параличом — моряки прозвали его an Ankou, смерть, — так любил бродить со своим псом, носившим то же имя, что и он сам, Тристан. Это противостояние физической ущербности и поразительной душевной чуткости неизбежно превращает юмор Корбьера в своего рода защитный рефлекс, а его самого приводит к систематическим упражнениям в так называемой «безвкусице». Он наряжается матросом, закатав штанины, так, что голые ноги болтаются в колоколах бездонных ботфортов, прибивает высушенную жабу в простенке своего камина наподобие магического талисмана и с издевательским «Мое сердце у твоих ног!» бросает к ногам своей возлюбленной еще трепещущее баранье сердце. Но с какой восхитительной простотой он обставляет волшебный ритуал обольщения для другой, мимолетной красавицы, которую он полюбит в 1871 году и которую необъяснимым образом заставит полюбить себя. Наверное, именно с его «Кривой любви» и начинается во французской поэзии спонтанное словотворчество; все говорит о том, что Корбьер первым отдался во власть тех словесных волн, что денно и нощно шумят у нас в головах не сдерживаемые никаким сознательным принуждением, и которым здравый смысл тщетно пытается противопоставить дамбу сиюминутной рассудительности. Да и можно ли усомниться в этом, когда вспоминаешь его выстраданное: «Я говорю нутром». Все те возможности, которые открывает игра словами, используются им без разбора и стеснения, — прежде всего каламбур, вовсе не призванный, как и позже у Нуво, Русселя, Дюшана и Риго, «потешить публику», а временами преследующий и прямо противоположные цели: когда Корбьера уже почти при смерти принесли в заброшенный деревенский дом, он пишет матери: «Домик у меня уютный, деревянный — из таких поленьев, верно, делают гробы».
ЛИТАНИЯ СНУ
(Фрагмент)
Сон! Вслушайся: к тебе я обращаю слово.
Сон, балдахин для тех, кто не имеет крова!
То, словно Альбатрос, ты кружишь с ураганом,
То мнешь ночной колпак почтенным горожанам!
Друг неученых дев, не тронутых изъяном,
И выручка — иным, в ученье слишком рьяным!
Нежнейший пуховик, отрада голоштанным!
На жертву палачом накинутый мешок!
Фланер и сутенер! Всем ходокам ходок!
Ты — край, где и немой вещает как пророк!
Ты — рифма звонкая! Цезура среди строк!
Сон, серый волкодлак! Сон, дыма черный клок!
В душистых кружевах игрушечный волчок!
Сон, первый поцелуй и ласка прежней милой!
Вихрь, то улегшийся, то вновь набравший силы!
Сон, тонкий аромат надушенной могилы!
Карета Золушки, что мчит дорогой темной!
Затворниц и святош ты духовник нескромный!
Пес, ты ползешь лизать текущую с решет
Кровь жертв, которых смерть в своей давильне мнет!
Смех, что вымучивают, втайне боль скрывая!
Сон ровный, как пассат! Сон, дымка заревая!
Надбавка за труды и грубое Мочало,
Чтоб в Кухне Бытия кухарка жир счищала!
Сон, ты — на всех одна вселенская тоска!
В ничто и никуда несущая река!
Сон, ты — подъемный мост! Ты — ход из тупика!
Сон, ты — хамелеон, одевшийся в светила!
Сон, призрачный корабль, расправивший ветрила!
Вуаль-ревнивица, что незнакомку скрыла!
Паук Тоски, сплети мне свой покров унылый!
Награда и предел, судьбу венчаешь ты,
Упокоение последней нищеты,
Заветный слушатель непонятой мечты,
Укрытье для греха, приют для чистоты!
В тебе и ангела, и дьявола черты!
Сон, тысяч голосов безгласнейший носитель!
Сон, расточитель тайн, былого воскреситель,
Ежевечерний «Век», «Калейдоскоп» и «Зритель»!
Источник Юности, заветная Обитель!
Сон, ненасытную ты насыщаешь страсть,
И бедная душа, одну лишь зная власть,
Спешит к воде твоей живительной припасть.
Ты сматываешь нить, на чьем конце висели
Жандармы грозные, коты, Полишинели,
Бедняга-музыкант с его виолончелью
И лиры немощных, что трели не пропели!
Сон, царь и властелин! Ты — бог моей подруги,
Мне изменяющей с тобой, тысячерукий!
Сон, веер жарких ласк! Купальня сладкой муки!
Сон, честь карманника! Цветенье на погосте!
Сон, лунный свет слепцам! Сон, выпавшие кости
Продрогшим до кости! Сон, снадобье от злости!
Веревка смертника на шее у Земли!
Гармония для тех, в ком слуха не нашли!
Сон, беспримерный враль, мели себе, мели!
Соломинка для всех, кто вечно на мели!
Для тех соломинка, кто выплывает едва ли!
Волшебный ключ к дверям, откуда в шею гнали.
Всем кредиторам нос, а также прочей швали!
Сон — вроде ширм от жен: чтобы не приставали!
Сон, каждому из нас ты воздаешь сторицей:
Девица для солдат, солдатик для девицы!
Мир мировых судей! Полиция полиций!
Ты — флокса чашечка, готовая раскрыться!
Сон, искушение в тебе и власяница,
Мель — острому уму и глубина — тупице!
Подвальное окно! Неяркий луч в бойнице,
Упавший к нам на дно безжалостной темницы.
Так вслушайся же, сон! Связующая нить
Неверных сумерек меж Быть или не Быть!..
(Пер. Б. Дубина)
ЖЕРМЕН НУВО
(1851-1920)
Даже самый гибкий ум не без труда сумел бы сопоставить юношу двадцати одного года с лучащимся смехом и глазами ясновидца, немедленно ставшего другом Рембо — обгоняемый гнусными слухами, тот приезжает в Табуре, каждый старается дать ему понять, что он здесь никто; Нуво в порыве безграничного восхищения бросается ему навстречу и уже назавтра они отплывают в Англию, — и пятидесятилетнего нищего — старика, сгорбившегося на паперти церкви Христа-Спасителя в Эксе и получавшего каждое воскресенье пятифранковую монету от направлявшегося к обедне Поля Сезанна. Но это стороны одной жизни, и объединяет их прежде всего безоговорочный нонконформизм.
«Автор "Валентинок" не был упрямым спорщиком, — говорил его друг Эрнест Делаэ, — скорее он был исполнен духа какого-то спокойного противоречия, не чуждого улыбке или даже беззлобной иронии. Происходило это от его извечной потребности мыслить, переворачивая все "с ног на голову", от неизменной склонности отыскивать что-то новое в хорошо известном. Простое было для него противоположностью того, что говорит и делает большинство людей».
