Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Дивишься ты, мой друг, что Лиза молода,
А блеск красы ее всечасно увядает.
Но что за диво то? Прелестный цвет, когда
Не огражден стоит, всех взоры привлекает:
Кто б ни узрел его, не медлит осязать.
А от сего ему как блеску не терять?

У Клита некогда спросил не помню кто,
Зачем он охранять прилежно деньги тщится.
                 А Клит в ответ ему на то:
«Боюся, чтоб друзей мне с ними не лишиться».

Ну, льзя ль, в ком есть ума хоть мало,
Подумать, что ветчинно сало
Имеет силы, раздраж<ит>
Того, кто в небесах гремит?
И что сухарь тому, кто ест его, послужит,
Всесильного обезоружит?

«Больные на меня не жалуются ввек,—
Врач глупый говорил. — Не буду я в ответе».
На то ему сказал разумный человек:
«Здесь некогда — все мрут; на том попросят свете».

«Милон посы́лай был в Париж на воспитанье,
Приехал в Петербург, — что ж выучил Милон?»
— «Как что? Он приобрел великое там знанье:
Прекрасно делает он па де ригодон,
Умеет лепетать проворно по-французски
И сколько песенок различных натвердил!
Полезный человек!» — «Да знает ли по-русски?»
Сказали мне в ответ: «Что знал, и то забыл».

Не плачь, прохожий, зря скупого гроб урода,
Который с тем себя решился уморить,
Чтоб в праздник никого ничем не подарить,
И умер Нового он накануне года[48].

«Не знаете ль, суда́рь, скажите, кто такая
Та харя мерзкая, что подле вас была?»
— «Она, сударыня… моя сестра родная».
— «Ах, боже, как она прекрасна и мила!»

О чести спорились философ и портной.
«Я душу, — говорил философ, — украшаю».
«А я, — сказал портной, — всё тело убираю:
Так что же есть честней, покрышка иль подбой?»

Всегда с толпой друзей меня ты посещаешь
И ужин и обед мой с ними разделяешь:
Журишь — что не хожу к столу я твоему?
Божусь, что за столом быть скучно одному.

Напрасно, бедный, ты к скупому стон возносишь
И помощи себе от сребролюбца просишь.
Он душу скрыл в сундук, сокровище любя:
Так слышать без души возможно ли тебя?

Маралов написал стихов велику груду,
Едва ли вмочь тащить дебелому верблюду.
            Однако ж для худого смаку
Не вышло в публику ни одного стиха.
                           Но в этом нет греха:
Коль не пошли в печать, пойдут под кулебяку.

«Я всё имение прожил, тебя любя,
Толико я любил, дражайшая, тебя,—
Молодчик говорил красавице, вздыхая. —
За что ж теперь меня кидаешь ты, драгая?»
Красавица на то: «Так водится, Милон,
Коль выжат сок, пустой кидается лимон».

Прелеста красится чужими волосами,
Чужою красотой, чужими ест зубами.
Скажи ж, Прелеста, нам, почто не купишь глаз?
                   — «Продажных нет у нас».

Честон меня журил и часто мне пенял,
Зачем писать стихи я ныне перестал.
Стихи, он говорил, мои увеселяют;
Их хвалят и везде охотно раскупают.
«Увеселение худое там, Честон,
Где деньги — продавцу, а автору — лишь звон».

Был я в Женеве, был я в Париже,
Спесью стал выше, разумом ниже.

При жизни статую народ царю поставил.
             А царь народу что оставил?
Веселье под нее тирана положить
                        И без тирана жить.

«Я слышу крик великой!»
            — «А что за крик?»
— «Дыхнули девушке гвоздикой[49]
                   В прекрасный лик».

«В веселье видел я Филата:
Конечно, до́быча богата».
            — «А чем торгует он?»
            — «Да продает закон».

«Уж сочиняете и вы?»
                          — «Увы!»

Единый суевер к Катону прибежал,
Дрожащим голосом и хладными устами
Вещал ему, что в ночь, как он в одре лежал,
Башмак его в куски изгрызла мышь зубами.
Катон наш вспыльчив был и дал глупцу тумак,
Сказав: «Тут дива нет, и нечего бояться;
Но если мышь сию загрыз бы твой башмак,
То ты, и я, и Рим весь стал бы удивляться».

Воздержан был, как сенобит,
Он прожил чисто, непорочно;
Но, плоть и тело быв немочно,
Распутству нехотя претит.

Семь славных мудрецов нам Греция казала,
Которым по сей час еще дивится свет;
Но сколько ж дураков она в себе вмещала,
Коль умных семерых мы зрим во столько лет?

                        Кричит какой-то стиходей,
На праздник приглася премножество людей:
«Я две трапе́зы дам для милых мне гостей —
       Сперва духовную, потом плотскую».
Сказали гости все: «Мы будем на вторую».

По особливому внушенью Аполлона
Чудесный Елисей коснулся Геликона,
Затем что множество бывало там слепых,
                                      Хромых
          Участников божественной музыки,
                            Да не было заики.

Что ты лечил меня, слух этот, верно, лжив, —
                             Я жив.