Льюис Кэрролл - Ранние стихи

А ливень лил как из ведра
    Клубничным джемом[1], но
В курятнике стоит жара,
    Молотят — прям гумно!
Два молодца — горят сердца —
    Тела их дышат паром.
Раскалывать старинный пень на жерди в птичник
им не лень —
    В минуту сто ударов[2].

Закончен труд — и вот покорно
Садится птичка на яички —
Но не хотят яиц с беконом[3]
Два парня. (Дивно непреклонны!)

    Она все оглядела,
    Чтоб видеть: яйца целы!
Потрогала соломку:
Не слишком она ломка?
Обошла домишко[4]:
Боясь, ах, нет ли мышки!
Затем решила сесть
Тихонько на насест,
    Сперва она поджала лапки.
Ведь катятся яйцо и время в старость,
    «И сладкое все меньше сладко»,
А мать украдкой выпускает чары[5]:
    Пусть каждый себя четко выражает[6],
Но как «убоги выраженья», —
    Сказал поэт, не все ль равно мне кто.
Кто ж он? Других вопросом озадачьте.
    Скажу, хоть факт сей и невзрачен,
    Что он парламентские пренья
    Не посещал, когда б иначе,
    Он быстро б изменил сужденья,
    По-совьи ухая, издав шипенье.
    Но его имя так прозрачно!
    Оно не ваше, не мое — вот что!

Ужасный выдался денек,
    (Цыпленок больше не вздохнет.)
Забрался перед смертью в стог.
Жизнь схлынула, ведь жизнь поток.
Он веселиться уж не мог,
Забыл и игры, и урок.
И разрывается на части
У парня[7] сердце от напасти.
    Стих голос: мука, боль и шок.

Так мы с билетом[8] ходим хмуро,
Ждем у дороги экипажа,
Смятенье, ужас, и поклажа,
И мысль о вечном доме — урне —
Всех нас гнетет. И вот вокзал —
Ты зря спешил, ты опоздал:
Последний поезд уж ушел[9].

Гипотезу о суициде некто
Вдруг выдвинул — все бурно обсуждали,
Сурово хмурил брови грустный лектор:
    «Его иглой проткнули, не кинжалом!»
Кричат и с пеной говорят у рта,
    Рыданье, плач и вздохов не сдержать,
«Как пенни к шиллингу, один как к ста,
    Он сам себя убил — невинна мать!» —
    Но этого не доказать,
    И тишину бежит взломать
Толпа детей, шумящая всегда.
    Они в слезах, они в печали,
    С недоброй вестью вдруг вбежали,
Сказать: стряслась еще одна беда
Нет, не глаза глядят — глазищи,
    И сердце[10] бьется звонко:
«Там курица безумно рыщет,
Убив еще цыпленка!»

Дом Пастора[11] красив,
Старинный Дом из Крофта,
На нем лучей массив,
И ветер дремлет кротко.

Из всех домов, садов
Спешит вперед народ.
И маршем, вставши на дорогу,
Идут по двое-трое в ногу

Вот детский хоровод,
Вот дети средь садов.
Здесь кто у двери ждет,
Кто двинулся вперед,
Кто позади идет.
На островок, на сушу
Спешат скорей к земле.
Сегодня смотр: кто лучше
Здесь держится в седле.
На запад и восток
Толпа вдруг разделилась
Под парнями «конек», —
Поводья пригодились, —
Мучительно жесток,
Силен — таких вязать[12], —
Привык всегда лягать копытцем,
Привык всегда назад стремиться
И всеми управлять.

В седло забрался рыцарь. Ах!
И рад народ сердечно:
Вот стремя на его ногах,
В руках его уздечка,
Будь осторожней рыцарь,
Не искушай судьбу.
Сей зверь не позволял садиться
Ни князю, ни рабу.

Тебе послал зайчонок
В соломе свой поклон,
Смиреннейший цыпленок[13]
Лишь твой — таков закон,
Снегирь и канарейка
Послушны много лет,
И черепаха в душегрейке
Тебе не скажет «нет».

«Коняшка» же не признает
Удил — ах, зла «коняшка»,
И горе тем, кто бьет ее,
Тем, кто пинает тяжко.
Когда ездок хотел ее
Ударить[14] что есть сил,
Она в загон пошла беспечно
И молча напрягла уздечку,
Не слушаясь удил.
Шажком дорогу в Дальтон
Шлифуют — нет новей —
Стремятся толпы в даль ту,
И каждый во главе,
И часто смотрят вспять:
Там медленно шагают
Наездник с «боевым конем» —
Все тише тихого — вдвоем,
Почти не продвигаясь.

Вот на развилке встали
Седок и «конь здоров»:
Вперед — дорога в Дальтон,
Направо же — в Нью-Крофт.
Вскричал наездник: «Стоя
Стоять мне непристойно,
Но ехать не могу, покуда
Уводит путь один отсюда
В его родное стойло».

Затем заговорил Альфред[15],
Его отважней нет.
«Я встану справа — почти облава —
Ведь „конь“ твой приверед!»
Затем промолвила Флуриза[16]
Сестра, что лучше приза:
«А я не против стоять напротив,
Борясь с его капризом».

Тут разразился бой
Наездника со «зверем».
Не хватит силы никакой
Им управлять — поверь мне.
Альфред с родной сестрой
Всем заградили путь.
Вокруг народ стоит-орет:
«Куда же нам шагнуть!»

Он слышит крики, но не внемлет
Словам их — вот дела!
Вновь из-под ног скользнуло стремя
Из рук же — удила.
Цепляться он за гриву стал,
Но выпал из седла,
С триумфом[17] на дорогу — встал:
Что ж, голова цела.

Но с этого момента
Усердней рвется в бой
Альфред — рука согрета
Отвагой молодой.
А брат его, ступив на твердь,
Ведь брат его — шпион,
«Что делаешь?» — вскричал вдруг звонко
И тихо отошел в сторонку,
А «конь» умчался вон!

Вручат герою хлеб и масло[18] —
Таков закон народа, —
Крольчих, — ешь безопасно
С восхода до восхода —
За подвиг свой прекрасный,
За бой к врагу лицом
Теперь пей кофе с сахарком,
Все, что захочется, нальем, —
От нас награда в том.

Когда же вечерами
Пылает пламя бурно,
Когда за мотыльками
Не видно абажура;
А дети не желают спать
И бьют до синяков.
Мы захотели вам поведать
О славных подвигах Альфреда:
Он мчал на помощь, непоседа,
И защищал, ища победы,
Дорогу на Нью-Крофт.

Учились в Твифорде два сына
И выучились в школе.
    А дома слышат: «На латыни
Читаешь — или ноль?»
    «А пробежишь вот те мосты?»
«Крючок насадишь к ловле?»

«Я туп, чтоб выучить латынь,
    Хоть бегать лень и вновь мне,
Давай взберемся на мосты,
    Крючок насадим к ловле!»

Он к удочке приставил сук,
    Была коротковата,
Достал он крюк без мук и вдруг
    Столкнулся тут же с братом.

И забросали — шум безумный! —
    Свинью камнями мигом.
Но брат наделал больше шума,
    Скакнув с верхушки брига.

Тут стаи рыбок налетели —
    У каждой зуб торчит:
Он возбудил в них мягким телом
    Ужасный аппетит.

«Пороть? — Его усвоят рыбы,
    Заучат на зубок
Ответь про зубра без ошибок,
    Таков тебе урок».

Донес тут ветер прямо к уху:
«Помилуй, братик мой!
За что служить чужому брюху,
Кормить рыб на убой?

Ведь отродясь я кушал всласть,
    Теперь меня едят,
Здесь дивный клев, но я улов
    Хотел увидеть, брат:
Косяк плотвы у головы,
    А окунь возле пят.

Не как тогда — чужда вода,
    Как кит, планктоном сыт».
А брат в ответ: «Средь страшных бед
    Мы оба, — говорит, —

Судьба одна — и неспроста,
    Хоть ты решил топиться,
Мой окунь на верху моста,
    А твой в воде резвится.

Убью сома — тебя бьет сом,
    На нас с тобой — о мука! —
Нащучен рок — от страха взмок:
    Ты станешь мокрой щукой».

«Прошу, мой брат, — меня едят,
    Но лучше быть наживкой
Мне для тебя — тащи любя
    Ту рыбу, в коей жив я».

«Коль то форель — смогу скорей
    Поймать и даже взвесить,
Коль это щука — одна с ней мука:
    Возиться минут десять».

«Дан малый срок — чтоб сгинул рок,
    Чтоб брат твой не пропал».
«Минут за пять — сраженье б дать,
    Но шанс ужасно мал».

«Беда, когда кровь как вода,
    А сердце словно сталь».
«Ах, пожалей — уж много дней
    Как я бесчувствен стал.

Желанье сердца просто — поймать бы
                             рыбы вдосталь,
    Но злоба все растет.
С тьмой окуней — не стал добрей,
    Скорей наоборот».

«Вернуться б в Твифорд, в нашу школу,
    Жить с розгой веселей!»
«И так веселый — гонял в футбол он,
    Сиди средь карасей».

В речной водичке — беспечней птички,
    Бездельник ты, игрок;
Прозрачна леска и прелестна
    И лучше книжных строк.

Лишь удочка над головой,
    Готовая упасть,
Ты здесь пожил, корпел, учил —
    Уж научился всласть.

Но где форель-старуха — курноса,
                    с белым брюхом?
    (Не вспомню без улыбки.)
Люблю я, брат, ее сто крат
    Сильнее прочей рыбки.

Хочу к обеду, между прочим,
    Ее зазвать из речки,
Коль жарко очень — черкну ей строчку
    И мы назначим встречу.

Она не выходила в свет,
    Не знает обращенья,
Кто как одет — и то секрет:
    Возьму ее в ученье.

Доносит ветер: «злой», «любезный»,
    «Страдаю пуще зверя»,
А брат же с логикой железной
    Ответил: «Я не верю».

«Что-что? Прелестней плавать всюду,
    Чем вдавливаться в ил?
Взгляни на блюдо, где рыбок груда, —
    Как натюрморт сей мил!

Что? В грязной тине — тебе противно
    Их плаванье, мерцанье?
Ах ты дурак! Ведь их пора
    Убить, не созерцая.

Всяк пустослов устал от слов
    О красоте творенья:
Как мчится птица — форель резвится,
    Ликуя от движенья.

Так насладись, взирая ввысь,
    Живешь в прелестном зданье.
Но слаще речь — как рыб подсечь,
    Чем вздор о мирозданье.

Все говорят: кому дан ум,
    Тот любит божьи твари.
Зачем же ум, когда нет дум,
    Как их ловить и жарить».

«Дом и друзей — возьми скорей
    Из банки — денег груды,
Противен кров средь плавников,
    Спаси меня отсюда!»

Сестра из дома вышла смело,
    Чтоб братьев повидать,
Когда ж узрела — как плохо дело,
    То начала рыдать.

«Что за наживка на крюке?
    Скажи мне милый брат!»
«Трубастый голубь там в реке
    Молчит, а я не рад».

«От голубя напрасно ждешь
    Ты песенок, к тому же
На голубятню не похож
    Загон, где я погружен».

«Что за наживка на крюке?
    Скажи мне милый брат!»
Он крикнул: «Младший брат в реке.
    О горе мне и ад!

Я зол. И звать пора
    Мне смерть, и не одну.
Прощай, прощай сестра,
    А я пошел ко дну».

«Когда же ты придешь назад?
    Скажи мне, милый брат!
Ведь блюда с рыбою стоят
    И ждут, что их съедят».

И сердце вдруг разорвалось,
    И молвила печально:
«Один промок насквозь-насквозь.
    Другой — придет ли к чаю?»