Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Коль в винность я, мой свет, тебе чрез это впал,
Что дерзостно тебе «люблю тебя» сказал,
Так тем же и меня за то ты накажи,
И что тебе сказал, то мне сама скажи.

Стоя при водах, ощущаю жажду;
Вижу, что люблю; видя, только стражду.

Клеон прогневался, и злобою безмерной
На щедрых был он баб во гневе заражен.
«Я б всех, — он говорил, — постриг неверных жен.
Не знаю, для чего б тужить мне о неверной?»
Жена ему на то такой дала ответ:
«Так хочешь, чтобы я, сокровище, мой свет,
Ходила, как вдова, всегда в одежде черной?»

Клавина смолоду сияла красотою,
И многих молодцов она пленила тою.
Но как уже прошел сей век ее златой,
Она и в старости была всё в мысли той,
И что во младости хорошею казалась,
И, сморщася, всегда такою ж называлась.
За что ж ее никто хорошей не зовет?
И Нов-город уж стар, а Новгород слывет.

Ты очень ей любим, она в твоей вся воле,
Да только тридцать есть, которых любит боле.

Она уже твоя, однако не навек:
Пока не встретится с ней кстати человек.

За что неверною тебе я прослыла?
Я от рождения твоею не была.

Коль мыслишь, я любовь свою к тебе скончала,
Так ищешь тут конца, где не было начала.

Всем сердцем я люблю и вся горю, любя,
               Да только не тебя.

Милон на многи дни с женою разлучился,
Однако к ней еще проститься возвратился.
Она не чаяла при горести своей,
Что возвратится он опять так скоро к ней,
Хотя ей три часа казались за неделю,
И от тоски взяла другого на постелю.
Увидя гостя с ней, приезжий обомлел.
Жена вскричала: «Что ты, муж, оторопел?
Будь господин страстей и овладей собою;
Я телом только с ним, душа моя с тобою».

«Я обесчещена», — пришла просить вдова.
Однако знал судья, кто просит такова.
«Чем?» — спрашивал ее. «Сегодня у соседа,—
Ответствовала та, — случилася беседа.
Тут гостья на меня так грубо солгала:
Уж ты-де во вдовстве четы́рех родила».
Судья ей говорил: «Плюнь на́ эту кручину;
Стал свет таков, всегда приложат половину».

Клеон при смерти был и был совсем готов
Пустить на небо дух, в подземный тело ров.
Друзья его пред ним писание вещали
И царствие ему небесно обещали.
«Готов ли ты?» — «Готов, я к раю приступил…
На брата только я прошенья не скрепил».

Построил ныне ты пространный госпита́ль,
Достойно то хвалы, того лишь только жаль,
Кого ограбил ты, все в оном быть те льстятся,
Что, бедные, они в нем все не уместятся.

Кто хвалит истину, достоин лютой казни;
Он в сердце к ближнему не чувствует приязни.
Какое в нем добро, коль так он хулит свет,
Хваля, чего нигде на полполушки нет?

Пеняешь ты мне, муж, тебе-де муж постыл,
А был-де в женихах тебе он очень мил.
С кем я спрягалася, в том вижу то ж приятство:
Я шла не за тебя, но за твое богатство.

«Не раз ты мне, жена, неверность учинила.
Скажи мне, сколько раз ты мужу изменила?» —
Рогатый говорил. В ответ на то жена:
«Я арифметике, ей-ей, не учена».

На месте сем лежит презнатный дворянин.
Был очень он богат, имел великий чин.
Что здесь ни сказано, всё сказано без лести.
Довольно ли того к его бессмертной чести?

Что исчезаю я, в том нет большой мне траты,
Я не дал ведь за то, что я родился, платы.
Пусть черви плоть мою едят и всю съедят.
Досадно только то, что саван повредят.

На свете живучи, Плон ел и пил не сладко,
Не знался он ни с кем, одет всегда был гадко,
Он тратить не любил богатства своего:
Спокоен, что уже не тратит ничего.

Подьячий здесь лежит, который дело знал:
Что прямо, то кривил, что криво — попрямлял,
Трудясь до самого последнего в том часу.
И, умираючи, еще просил запасу.

Здесь Делий погребен, который всех ругал.
Единого творца он только не замал
И то лишь для того, что он его не знал.

На месте сем лежит безмерно муж велик,
          А именно: зловредный откупщик.
Реками золото ему стекалось ко рту
И, душу озлатив, послало душу к черту.

Под камнем сим лежит Фирс Фирсович Гомер,
Который пел, не знав галиматии мер.
Великого воспеть он мужа устремился:
Отважился, дерзнул, запел — и осрамился,
Оставив по себе потомству вечный смех.
Он море обещал, а вылилася лужа.
Прохожий! Возгласи к душе им пета мужа:
«Великая душа, прости вралю сей грех».

                   Два были человека
В несчастий все дни плачевнейшего века.
Метались помощи искать по всем местам,
Куда ни бегали, теряли время там.
Потом отчаянье их день и ночь терзало,
                                 На всё дерзало.
                                 Один бежал,
                                 Схватил кинжал,
                 Вручил он душу богу
И сделал сам себе к спокойствию дорогу,
Другой мучение до гроба умножал,
И бога всякий час злословил, и дрожал;
Страшася тартара, покаялся при смерти.
Скажите, коего из сих двух взяли черти?

Нетрудно в мудреца безумца превратить,
Он вдруг начнет о всем разумно говорить.
Премудрость высшая в великом только чине.
Нося его, овца — овца в златой овчине.
Когда воздастся честь Златого ей Руна,
Тогда в премудрости прославится она.