Андре Бретон - Антология черного юмора
Один мой друг, философ, широко известный своей благотворительностью и редкой добротой, предложил также, чтобы человек, намеченный в качестве жертвы, обладал семьей и малолетними детьми, целиком зависящими от него материально — для большей патетики. Это, несомненно, весьма рассудительное предложение, однако я не стал бы слишком настаивать на его выполнении. Человек строгого и выдержанного вкуса, бесспорно, сочтет подобное условие обязательным, но если ваш избранник не вызывает никаких возражений по части морали или состояния здоровья, то вряд ли стоит слишком ревностно следить за исполнением требования, рискующего лишь сузить сферу деятельности истинного художника. [...]
ПЬЕР-ФРАНСУА ЛАСЕНЕР
(1800-1836)
«Худой же дорожкой подхожу я к смерти, — писал Ласенер, — поднимаюсь по лесенке эшафота».
Фальшивомонетчик и дезертир из французской армии, промышлявший убийствами в Италии и разбоем в Париже — и при этом неустанно, по его собственным словам, «обдумывавший злодеяния против самих устоев общества», — последние месяцы перед смертью Ласенер посвящает составлению сборника «Мемуаров, откровений и стихов» и всеми силами пытается превратить собственный процесс в спектакль на потребу публики. Встающие в зале суда тени его жертв — богатого швейцарца из Вероны, одного из бывших сокамерников, Шардона, и его матери, инкассатора, поплатившегося жизнью за свою привычную ношу, — казалось, нимало Ласенера не смущали, и полурассеянное, полунасмешливое выражение не сходило у него с лица до самого окончания слушаний. Меньше всего заботясь о спасении своей жизни, он дарит себе последнее жестокое удовольствие поиграть с бывшими сообщниками, одним словом разбивая выстроенные ими оправдания, а под собственные преступления подводя поистине научные объяснения. Если судить по состоянию его духа, то не было еще бандита с более спокойной совестью.
Накануне казни он как ни в чем не бывало подшучивает над докучливыми священниками и осаждающими камеру медиками и френологами, признается в «подкатывающей временами меланхолии» — приступы которой, впрочем, его только «развлекают», — а по ночам «с трудом удерживается, чтобы не показать часовому нос».
Отмечавшееся недавно столетие знаменитого бальзаковского романа один из критиков сопроводил следующими словами: «Появление книги в 1836 году было более чем прохладно встречено прессой — да и то сказать, она была чуть ли не вываляна в грязи, — публика же, едва очнувшись от истерических восторгов по поводу Ласенера, убийцы-щеголя в темно-синем рединготе, поэта судебных заседаний и апологета права на преступление, была, похоже, просто не в состоянии сразу оценить все очарование "Лилии в долине"».
ГРЕЗЫ ВИСЕЛЬНИКА
Как счастлив я, когда мечтаю
И грежу не смыкая глаз!
Так без помехи я читаю
Любой роман всего за час.
Так я владею миром целым,
Любую жизнь с любым деля,
И что перед моим уделом
Власть и держава короля!
Здесь я в своем уединенье
Без мысли о грядущем дне
Делю миражное виденье
С воспоминаньем наравне.
Мечты весны первоначальной,
Явитесь мне хотя б на миг,
Чтоб скрасить мой закат прощальный:
Кто обречен — уже старик.
То я в дворце многоколонном
Хозяин всех богатств земли,
Но чаще на лугу зеленом
Я с Лизой ото всех вдали.
Грудь под косынкою сквозною
Опять рисуется уму...
Какая грусть, что остальное
Переживать мне одному!
То в небогатую лачугу
Я укрываюсь наконец,
Где вижу чад своих, супругу,
А с ними — муж их и отец.
Здесь он то пишет, то читает,
Укрывшись в тень густой листвы.
Но снова буря налетает —
Мечты, зачем так кратки вы?
(Пер. Б. Дубина)
КРИСТИАН ДИТРИХ ГРАББЕ
(1801-1836)
Дурная слава, которая тянется за жизнью Граббе, не пощадила даже его детских лет. Какому еще автору так доставалось от последующих биографов, кто еще мог дать критикам столько очевидных поводов для нападок, не требующих, в сущности, особого ума — нападок ревнителей морали? Именно от этих хроникеров мы и узнаем, что вырос он в самом неблагополучном окружении: его отец заведовал тюрьмой, а мать передала ему по наследству пристрастие к алкоголю. Свою первую пьесу, «Герцог Готландский», Граббе написал в восемнадцать лет в Берлине, где изучал тогда право; романтики некоторое время связывали с ним большие надежды, но он быстро разочаровывает все чаяния публики, которую к тому же не упускает случая поддеть, а то и попросту оскорбить. Его друзья Гейне и Тик также вскоре теряют всякое терпение, не в силах выносить его замкнутый характер и невероятную распущенность в поведении. После нескольких опытов на сцене он возобновляет занятия юриспруденцией и даже практикует некоторое время как адвокат, затем становится штабным чиновником в своем родном городе. В это же время он обзаводится семьей, которую, впрочем, быстро оставляет; вскоре его смещают с должности. Нанявшись переписчиком ролей к директору театра Иммерманну, он с трудом переносит голод и безденежье, и, окончательно истощенный пьянством, умирает на руках у жены — наверное, последнего человека, еще способного его выносить.
В творчестве Граббе-драматурга особое место занимает пьеса, в немецком оригинале озаглавленная «Насмешка, ирония, сатира и их глубинное предназначение», а на французский переведенная Альфредом Жарри под названием «Силены». Даже от самого поверхностного анализа не укроются очевидные достоинства этого произведения, поднявшего паясничанье и буффонаду на восхитительно недосягаемый уровень, — произведения, которое решительно не укладывалось в рамки своего серого времени и которому затем суждено будет обрести несметное множество продолжений.
СИЛЕНЫ
Ясный и теплый летний день. Дьявол сидит на пригорке, дрожа от холода.
Дьявол: Ну и холодина! Уж в аду-то потеплее будет... Моя бабуля — вот умора! — по дороге сюда нацепила на меня аж по семь меховых фуфаек, тулупов и треухов (а число семь, как известно, чаще всего встречается в Писании), — но здесь такой мороз, что, небось, не хватит и двадцати! Ух, Господь меня забери, промерз до самых костей! Раздобыть бы где дровишек, да запалить какой-нибудь лесок по соседству — да что лесок, целый лесище! У-у-у, разрази вас ангелы преподобные! Ну и потеха же будет, коли мне, самому дьяволу, случится здесь замерзнуть насмерть! (Коченея, перепрыгивает с ноги на ногу.) Украсть дрова — запалить лесок — украсть — запалить... (Замерзает окончательно.)
2Входит ботаник — естественно, ботанизируя.
Натуралист: Однако редкие же здесь водятся травы; наверняка, Линнею и Жюссье... Боже правый, это еще кто тут развалился? Ба, да он мертв! — да еще и, как мы можем видеть, промерз до самых костей! Вот те на... если бы я верил в чудеса, то это было бы просто чудо какое-то! На дворе второе августа, солнце так и печет — я таких жарких дней за всю жизнь не припомню, — а он осмеливается, я бы даже сказал, имеет наглость мерзнуть вопреки всем законам природы и наблюдениям образованнейших людей! — Нет, это невозможно, решительно невозможно! Постойте, где-то тут были мои очки? (Надевает очки.) Удивительно — очки я надел, а этот молодчага и не думает оттаивать! Вот уже действительно, невероятное происшествие! Отнесу-ка, покажу его коллегам.
Хватает Дьявола за ворот и тащит за собой.
3Зала старинного замка. Дьявол разложен на столе, вокруг него стоят четверо натуралистов.
1-й натуралист: Не склонны ли вы заключить, господа, что случай с этим телом — дело презапутаннейшее?
2-й натуралист: По меньше мере! Досадно, что он так запутался в своих мехах — да так, что сам капитан Кук, изрядно поплутавший по белу свету, не сумел бы их развязать.
3-й натуралист: Уж это точно! Вы только посмотрите — пятипалый, бесхвостый...
4-й натуралист: Надо бы установить, что же это за порода такая...
1-й натуралист: Да, было бы неплохо!.. — Знаете что — приготовления работе еще никогда не вредили, так что давайте-ка зажжем свет... На дворе еще светло, но, может, мы увидим что-нибудь новое?
3-й натуралист: Как точно вы это подметили, дорогой коллега!
Зажигают лампу и ставят ее на стол, поближе к Дьяволу.
1-й натуралист (после того, как все четверо закончили осматривать Дьявола самым внимательным образом): Господа! Мне кажется, я понял все про это загадочное тело — и, смею предположить, абсолютно справедливо. Вглядитесь в этот вывороченный нос, в эти огромные приплюснутые губы — присмотритесь к неповторимому отпечатку прямо-таки божественной грубости на его лице, и у вас исчезнут последние сомнения: пред нами — один из нынешних театральных критиков. У него, наверное, и письменное подтверждение в том имеется.
