Пелам Вудхаус - Полная луна. Дядя Динамит. Перелетные свиньи. Время пить коктейли. Замок Бландинг
— Рычит?
— Буквально каждый день.
— Да уж, адвокаты — не сахар. Как в суде, так и дома. Помню, я слышал, как он допрашивает Истинного Ящерку Билла. Тот что-то пискнул, а Бифштекс прожег его взглядом и загромыхал: «Следите за собой, сэр! Я не потерплю таких выражений!» Значит, то же самое он и здесь.
— Особенно теперь. Madam страдает из-за этой книги. Ей претит… ее тон, в нравственном смысле слова. Она много плачет.
— А он сердится?
— Ужасно. По-видимому, его раздражают слезы. Иногда мне кажется, что я не выдержу.
— Почему же вы не уходите?
— Я не могу оставить ее.
Лорд Икенхем зорко на него взглянул. Лицо, обычно похожее на безжизненную маску, странно кривилось, напоминая о той поре, когда дворецкий не был дворецким.
— Эй, — сказал граф, — что это с вами?
Альберт Пизмарч какое-то время боролся с собой. Наконец, обретя речь, он произнес совсем не тем тоном, каким пел про Дрейка:
— Я люблю ее, мой друг.
Другой подпрыгнул бы при этих словах, перевернув бокал вина, но граф Икенхемский только посмотрел сочувственным, понимающим взглядом. Личное мнение, подсказывающее, что любить Фиби не смог бы самый отчаянный Ромео, он скрыл. Значит, кто-то может.
— Бедный вы, бедный, — сказал он. — Облегчите душу. Когда это началось?
Карие глаза подернулись той дымкой, какой подергиваются они, когда их владелец умышленно вспоминает о прошлом.
— Свел нас ревматизм, — начал он, и голос его немного дрогнул.
Лорд Икенхем поднял бровь.
— Простите? — сказал он. — Ревматизм?
— Madam страдает ревматизмом, но у нее — левое плечо, у меня — правая нога. Каждое утро она спрашивала: «Как ваша нога, Пизмарч?», и я отвечал, а потом спрашивал: «Как ваше плечо, madam?», и она отвечала мне. Так и шло.
— Ага, понятно… Обмен новостями в доме скорби. Да, понятно. Когда говоришь женщине об особом, жгучем ощущении в твоей ноге, а она отвечает рассказом о таком же ощущении в плече, это связывает, связывает…
— И вот, прошлой зимой…
— Да?
Альберт Пизмарч почтительно понизил голос:
— …я подхватил грипп. Madam за мной ухаживала.
— Взбивала подушку? Подносила освежающий морс?
— И читала Агату Кристи. Ту т со мной что-то случилось. Я понял, что люблю.
Лорд Икенхем помолчал, прихлебывая вино и все еще удивляясь, что Фиби может возжечь дивное пламя. Он знал, что она моложе его лет на десять, но воспринимал как старушку, так лет восьмидесяти. Судя по всему, Альберт Пизмарч видел ее иначе; да и вообще, когда ведешь дом Бифштекса, спасибо, если не выглядишь на девяносто девять.
— Предприняли что-нибудь? — спросил он.
— Что вы, милорд, то есть мой друг! Нельзя, неприлично.
— Какие приличия! — грубовато, хотя и добродушно вскричал граф. — Если думать о них, ничего не выйдет.
— Что же вы посоветуете?
— Так-то лучше! Слава Богу, вам попался специалист самого высокого класса. Если поставить плечом к плечу все пары, которые я соединил, они растянутся от Пиккадилли-сёркус далеко за Гайд-парк. Знаете Билла Окшота? Нет, конечно. Один из моих питомцев. Другой — племянник, Мартышка. Розовый тип из Митчинг-хилл, Полли Плум, Хорас Давенпорт, прекрасная Элзи, Джимми Скунмейкер — в общем, десятки. При моей поддержке можно победить самую гордую красавицу. Данный случай — необычен, действовать надо с вящей осторожностью. Скажем, метод Икенхема немного резок.
— Метод Икенхема?
— Так я его называю. В общих чертах: подходишь, хватаешь, прижимаешь, осыпаешь поцелуями. Текста мало: «Моя судьба», варианты: «…жизнь» или «…радость». Хватать надо покрепче, это вам не чайная чашечка, и немного покачать. Успех гарантирован, но в вашем случае лучше действовать исподволь. Предположим, так: для начала — цветы, увлажненные утренней росой. Каждый день. Вручать не надо, это не пакет, кладем незаметно в комнату. Тайный дар от тайного поклонника. А? Она гадает и терзается, кто бы это мог быть. В свое время узнает, не раньше. Представляете эффект? Постойте! Вроде бы есть язык цветов? Что-то я такое читал… Скажем, настурции — «Ваш тайный и почтительный друг», лобелии какие-нибудь — «Вот и я!». Словом, в таком духе.
— Да-да, конечно. Есть специальные справочники.
— Ну вот, раздобудьте, пользуйтесь. — Лорд Икенхем подумал. — Что бы такое еще? Да, собака! Как она насчет собак?
— Madam обожает своего спаниеля.
— Пекитесь о нем, подлизывайтесь. Не пренебрегайте ничем. Чешите, гладьте, свиристите, давайте косточку. Путь к сердцу женщины лежит через собаку. И еще…
Граф замолчал, увидев за окном весьма авантажного мужчину.
— Ну, сам освободился, — сказал он, вставая. — Так не забудете? Дружба с собакой. Цветы.
— Не забуду.
— Каждое утро! Мало-помалу, тихой сапой… В свое время сработает, — закончил граф, выходя в коридор, чтобы направиться в кабинет, где сэр Раймонд Бастабл, по всей вероятности, разглядывал новый рубин.
Хмурился он больше, чем тогда, когда глядел на корову. Проблем накопилось слишком много, чтобы с обычной легкостью распространять сладость и свет или, как сказали бы некоторые, лезть в чужие дела. Мало хлопот с Джонни, а тут еще Пизмарч и Бифштекс, терзающий несчастную Фиби. Словом, полная программа.
Однако он повторял: «Хвост трубой, Фредерик Алтамонт! И не то бывало».
Сэр Раймонд действительно сидел в кабинете, но на рубины не смотрел. Вид у него был такой, словно на него наехала сзади машина. Когда-то в Оксфорде он играл в регби, и его ударил в солнечное сплетение человек с головой из слоновой кости, если не из особенно твердого металла. Было это лет тридцать назад, но в памяти осталось, и до нынешнего вечера казалось ему самым тяжким ударом в жизни.
Но пять минут назад мистер Карлайл предъявил письмо племянника и вышел, чтобы он мог спокойно подумать.
10
Лорд Икенхем вошел в комнату, выражая заботу каждым волоском удивленно поднятых бровей. Многие сказали бы себе: «Ах ты, еще одну жабу переехала тачка!» — и поспешили скрыться, чтобы не слушать мучительных историй, которые обычно рассказывают такие жабы; многие — но не добросердечный граф. Когда он видел жабу не столько под тачкой, сколько под машиной, изрыгающей губительные газы, он забывал о свидании, на которое и так опоздал, и делал все, чтобы облегчить ее муки.
— Бифштекс! — воскликнул он. — Что это с тобой? На тебе лица нет.
Сэру Раймонду понадобилось время, чтобы должным образом описать всю низость Карлайла, не забывая при этом и племянника. Зачарованный слушатель горестно щелкал языком, сокрушаясь, что человек может так пасть, и виня себя за непредусмотрительность.
— Надо было это предвидеть, — сказал он. — Надо было знать, что таким гадам доверяют только сумасшедшие. По сравнению с твоим Космо, пробочник прям, как шпага, а винтовая лестница — кратчайшее расстояние между точками. Взять хотя бы его усики. Нет, надо было искать другого. Мой покойный отец говаривал: «Ничего не пиши и не верь мужчинам с черными усиками». А ты, дорогой Бифштекс, сделал и то и другое.
— Это ты подсказал!
— Неужели? А ведь верно! Я сидел вон там, ты — вон там, сосали мартини, как пылесосы, я и говорю… Да-да, помню. Виноват.
— Что мне с того?
— Угрызения всегда полезны. Стимулируют мысль. Вот моя заработала, как механическая пила. Пожалуйста, план готов! Значит, этот типус гуляет? Ты не знаешь, часом, где?
— Откуда мне знать?!
— Видишь ли, я случайно выяснил, что его очень мучает шерстяная фуфайка. Жена заставила надеть. Возможно, он в саду, чешется. Тогда одежда висит на ветке или лежит на траве. Я могу подойти так, что сучок не скрипнет, и обшарить карманы. Но я сомневаюсь, что он расстанется с таким важным документом. Однако у меня есть и другой план. Ты уверен, что он вернется?
— Конечно, чтоб его черти драли!
— Значит, войдет в эту стеклянную дверь. Навряд ли он позвонит, чтобы о нем доложили. Что ж, Бифштекс, прими его приветливо, отвлеки беседой, пока я не приду.
— Куда ты?
— Не важно. Когда забелеют луга от ромашек, я непременно вернусь. — И пятый граф выскользнул из комнаты ровно за минуту до того, как Гордон Карлайл вошел в стеклянную дверь.
Мы не осмелимся сказать, что сэр Раймонд принял его приветливо, разве что назвать человека шантажистом — это знак привета. В остальном говорил гость, который был в прекрасном настроении, явственно ощущая, что все к лучшему в лучшем из миров. Письмо хрустело во внутреннем кармане, когда он поглаживал себя по груди, и похрустывание это звучало истинной музыкой. Особенно он разрезвился, перейдя к обсуждению цен.
Он только что назвал свой тариф, заметив при этом, что самое время вынуть перо и чековую книжку, когда усомнился в том, лучший ли это мир. Дверь открылась, вошел Пизмарч, объявляя:
