Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
Матушка вдруг рассмеялась и никак не могла уняться.
— До чего же странный человек! — еле выговорила она, корчась в приступе смеха.— Отродясь такого не видывала, ей-ей…
Сначала Мартин опешил. Но потом пришел в неистовую ярость.
— Они еще смеются! — просипел он.— Всякие непрошеные постояльцы будут смеяться над моими страданиями!.. Вон! Вон отсюда! — снова взревел он, вращая глазами.— Вон из моего дома, жалкая женщина!
Испуганные, мы забились в угол. Мартин в безудержном гневе схватил свою палку.
Не знаю, что бы с нами было. К счастью, ночной сторож, привлеченный шумом, разбудил соседей и вместе с ними ворвался в дом. Безумец был схвачен, связан и и передан в руки жандармов.
Позднее мы узнали, что, несмотря на солидный возраст и слабое здоровье, Мартин был отдан в рекруты. Затем простым солдатом участвовал в шлезвиг-гольштейнском походе {66}. Из этой кампании он уже не вернулся.
А теперь настало время поведать о великом романе всей моей жизни.
Я подросла, превратилась в девушку и стала — нынче старухе уже позволительно так сказать — чудо как хороша. Не один молодой человек восхищенно оглядывался мне вслед. Однако к льстивым речам пылающих страстью юношей я оставалась равнодушна, ибо была девицей мечтательной и о светских удовольствиях не помышляла.
Но и меня подстерегла любовь. Напротив нашего дома был жандармский пост. Вскоре я приметила, что один жандарм слишком часто поглядывает на наши окна. Звали его Рудольф, и мундир был очень ему к лицу. По вечерам, в свободное от службы время, он без конца прохаживался вблизи нашего дома, задумчиво покручивая ус. Когда Рудольф впервые появился в нашем городке, на щеках его играл румянец. Был он человек веселый и усердно преследовал бродяг. Но вскоре утратил весь свой задор, а я стала получать надушенные записочки, полные неясных намеков и любовных стишков. Подписывался он всегда одинаково: «Вашей милости преданный слуга».
Чем больше скапливалось у меня любовных писем, которые я украдкой перечитывала со сладким замиранием сердца, тем больше спадал с лица мой молодой жандарм.
Однажды меня остановил на улице жандармский вахмистр, начальник здешнего поста. Это был чрезвычайно солидный господин, чьи седеющие усы и борода приводили в трепет всех безнравственных людей.
Он обратился ко мне:
— Позвольте сказать вам несколько слов, барышня Гедвика.
Я испугалась, сама не сознавая — чего, и ответила сдавленным голосом:
— Пожалуйста, пан вахмистр.
Он откашлялся и произнес:
— Дело касается Явурека.
— Какого Явурека? — переспросила я.
— Явурек — мой подчиненный. До сих пор он был достоин всяческих похвал. Усерден, неутомим, от дела не отлынивал, за пустыми развлечениями не гонялся, не посещал трактиров, разве что по служебной надобности, все свободное время посвящал чтению устава и инструкций. Однако с некоторых пор он внушает мне тревогу. Молчалив, рассеян, да и со здоровьем не все в порядке… Словом, это уже не тот Явурек, не тот бдительный и зоркий страж порядка. Пришлось мне учинить дознание и выяснить причину сей напасти. Угадайте, в чем, оказывается, корень зла?
— Не знаю,— малодушно ответствовала я.
— В вас, барышня Гедвика.
— Но почему…
— Уж это точно… Мне совестно говорить, но Явурек в вас влюблен. Я и прежде имел на сей счет серьезные опасения, ибо о том свидетельствовали многочисленные улики. А тут я застал его врасплох, учинил допрос с пристрастием, и он сам признался. Прошу вас, не возражайте, все досконально проверено. Конечно, я чрезвычайно огорчен, но… хоть это явный непорядок, ни в уставе, ни в служебных инструкциях вы не найдете соответствующего пункта для взыскания…
— Что же я должна…
— Видите ли, за тем я и пришел. Я всячески пытался его отговорить, разъяснял, что под угрозой его продвижение по службе — все напрасно… Влюбленный жандарм еще бестолковее, чем влюбленный штатский. Пришлось мне взять на себя роль посланца любви. Только, пожалуйста, никому не говорите. Как-никак я начальник жандармского поста, за плечами тридцать пять лет непорочной службы… И вот — позор на мою седую голову — веду разговоры о любви…
Он негодующе сплюнул. Я была сконфужена.
— Пан вахмистр,— шепчу в растерянности,— я… мое сердце…
— При чем тут сердце! — раздраженно перебил он.— Я прошу вас в интересах службы… Гм, что я хотел сказать? Гром и молния! И за что на меня такая напасть… Что, бишь, я должен вам передать?.. Ага, вспомнил! Велено спросить… не согласитесь ли вы… ох, проклятье… ответить ему взаимностью, так вроде бы… Мол, он питает к вам нежные чувства. Скажите только «да» и ждите его под аркадой. Ну, как? Отвечайте же! Скажите «да», или я подам рапорт о его переводе. Не могу же я допустить, чтобы мои подчиненные вздыхали при луне…— Он вытаращил на меня глаза.— Ну, так что вы ответите?
— Да,— в смятении прошептала я.
Вскоре после этого разговора вахмистр передал мне записку, в которой молодой жандарм просил, как только стемнеет, ждать его под аркадой. Еще много раз старый ворчун служил посланцем любви. И хоть страшно сердился, подозревая, что такая роль не подобает ему по чину, тем не менее безропотно ее выполнял, будучи убежден, что делает это в интересах службы.
И настала пора моего женского счастья, прекрасная пора любви. Еще и поныне, вспоминая об этих днях, я нет-нет да и всплакну. Я ждала его, и он появлялся — усы лихо закручены, щеки рдеют молодым здоровьем и стыдливым румянцем. Потом мы гуляли по липовой аллее, пахнущей медом; миновав городские улицы, удалялись в сумеречные поля. Навстречу нам попадались женщины с охапками люцерны и молодые жнецы с косами, а мы, держась за руки и никого не замечая, задумчиво брели и брели по росистой траве.
Нередко сиживали мы на опушке леса, за нашими спинами шумели лиственницы, мы смотрели на город, на тускло мерцавшие окна человеческих жилищ. Заботясь о моем здоровье, Рудольф расстилал на земле шинель. Сперва он расспрашивал меня, что поделывают отец и мать, проявлял интерес к воспитанию детей. Радовался, что Бенедикт и Леопольд учатся в школе успешно, и от души смеялся, когда я рассказывала о наивных суждениях маленькой Бланки. Со мной он был учтив и деликатен. Ни единого грубого слова, ни намека на развязность, что, как я часто слышу, вошло в привычку у нынешней молодежи. Потом он сам начинал припоминать случаи, связанные с жандармской службой. Затаив дыхание слушала я рассказы об отважных злодеях, готовых ради нечестной наживы покуситься на чужую жизнь, о нищих и бродягах, досаждающих почтенным горожанам, о ворах, питающих пристрастие к ежегодным ярмаркам. Были и веселые истории, одна из них сохранилась в моей памяти. Жандармы окружили лес, где, по их предположениям, раскинули табор цыгане, давно надоевшие жителям этого края. Два жандармских патруля, ружья на изготовку, с разных сторон поползли к ярко пылавшему костру, вокруг которого, как им казалось, табор должен был расположиться на ночлег. В лесной тьме патрули столкнулись и с криками «стой!» бросились друг на друга. Рудольф смеялся, вспоминая, как арестовал своего приятеля и как тот, в свою очередь, пытался его связать.
Однако о любви скромный жандарм говорить не решался, хоть я и пыталась его к этому склонить, насколько мне позволяло девичье целомудрие. Зато продолжал посылать мне записочки, украшенные двумя голубками и веночками незабудок, где красивым почерком изъяснялся в своих чувствах. Сочинял он и премилые стишки о любви и верности, я восхищалась его поэтическим даром.
Вскоре матушка Ангелика, заметив, как я переменилась, догадалась, что сердечко мое проснулось для любви. Я доверилась ей, и она стала моей наперсницей. Жадно читала любовные письма, которые посылал мне пан Явурек, и тоже не могла надивиться изяществу его почерка и возвышенности слога, за коими угадывалась чувствительная душа.
Порой она даже горевала, что ей-то в любви не довелось познать такого счастья.
— Мне кавалеры никогда так красиво не писали,— сетовала она.— Музыкант, отец моего сына, писал до того коряво, что, пожалуй, и аптекарю не разобрать. На словах он выражал свои чувства куда понятней. Нынешнее поколение образованнее и придерживается современных взглядов. В мои времена не было таких поэтичных жандармов. Все это заслуга теперешней школы!
В душе матушки зародилось недовольство Индржихом, и тот частенько выслушивал ее упреки. Матушка заставляла супруга тоже писать ей любовные письма. Добрый Индржих погрустнел. Он не умел так бойко владеть пером, но не решался перечить жене, чтобы не нарушать домашнего мира. Видя растерянность Индржиха, я старалась ему помочь. Показывала ему письма жандарма, которыми Индржих пользовался как образцами, по вечерам переписывая их, точно примерный школьник, а потом вкладывал свои «произведения» в конверт, заклеивал и вручал почтмейстеру.
