Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная
Я вышел.
В радиусе ста шагов я прочесал парк. Ни Маши, ни Рушницкого не было.
Так долго?
Неужели?!.
Нет, это исключается.
Неожиданно я натолкнулся на щегольской спортивный автомобиль, стоявший в укромном месте за кустами. Бросалось в глаза, что иномарка прошла безвкусную реставрацию: отхромировано всё, что можно и нельзя было хромировать; авто выглядело немножечко самоваром. Аляповато и ярко, «по-цыгански», был раскрашен кузов.
— Каррешь! У-у-у…
Я обернулся и увидел Амата. Выпуклые, влажные глаза мальчика не замечали меня. Он весь, и телом, и взором, был повёрнут к машине.
Я отступил, оставил их наедине — мальчика и машину — и опять направился к клубу. Туда тянулись туристы. Гасбичадзе, говорили у нас, — это интересно. Значит, они придут сюда.
18
После концерта я вышел первым.
Со скамейки, замаскированной зеленью, как из укрытия, я пронаблюдал за выходящей и уходящей публикой. Маши и Рушницкого не было.
Вот ушла и библиотекарша. Клуб закрыли изнутри. Надо было идти спать, но там в доме был Рушницкий. А мне хотелось прежде встретиться с Машей.
Пустую площадку перед клубом освещала ненужно яркая лампа на фонарном столбе. Дверь клуба отворилась, и из неё вышла Белла Григорьевна. Она быстро спустилась со ступенек высокого крыльца. В проёме двери показался Гасбичадзе.
— Белла! — в смысле «Вернись!» — крикнул он.
— Зачем я нужна каждому вам? — недвусмысленно и где-то остро поставила вопрос Белла Григорьевна.
— Белла? — вопросом на вопрос ответил певец.
— Это очень главное, — подчеркнула Велла.
— Белла! — «Вот. Посмотри мне в душу!» — распахнулся Гасбичадзе.
— Я не интересуюсь, — отвела она попытку установить отношения предельной близости.
— Белла, — призвал уже не к чувству, а к рассудку влюблённый.
— Чем вы занимаетесь? Я с вами спрашиваю! — с нотой обличения воскликнула киоскёрша.
— Белла?! — «Ну разве вы не знаете?» — слышалось теперь.
— Честная киоскёрша и автомобильный махинатор. Вы себе думаете?! — предложила учесть социальное неравенство разумная женщина.
— Бе-елла, — с подтекстом «Я готов примириться с вашей честностью», произнёс несчастный бизнесмен.
— Каждому вам я на плохое не рекомендую, — очень строго сказала Белла Григорьевна.
— Белла! — как бы предупредил её Гасбичадзе от необдуманного шага.
— Да, и ещё вам раз — да! — с оттенком «нет» отрезала Белла. Она повернулась к Гасбичадзе спиной, и её каблучки застучали по асфальтированной площадке.
— Белла!! — надрывно воскликнул представитель местных деловых кругов и бросился за ней.
Здесь произошло неожиданное.
На ярко освещённую площадку ворвалась хромированная торпеда. Завизжали тормоза, машина на мгновение замерла, осев на заднюю ось, затем дала задний ход, повернула на широкую аллею. Словно пьяная, она моталась из стороны в сторону. Качались, удаляясь, рубиновые огни.
— Белла-а!! — опомнившись, взревел Гасбичадзе и рванулся вслед за похитителем.
— Амат! Моё горе. Вернись! — спотыкаясь на высоких каблуках, бежала Белла Григорьевна. Впрочем, она вскоре остановилась, схватившись за сердце. — Люди, это я его вскормила! — словно бы обращаясь к народу на площади, вскричала киоскёрша. — Я пригрела этого змею, этого угонщика! Ама-ат!! — снова побежала она.
Фырканье мотора, крики погони, скрежет переключаемых передач постепенно пропадали вдали, а потом и совсем растворились в глубине парка.
Погасла яркая лампа у клуба. В свете немногочисленных ртутных светильников парк напоминал балетную декорацию. Кусты раздвинулись, и кто-то сел на другом конце скамейки. Кто-то долго и безуспешно чиркал спичкой. Наконец вспыхнул свет в дрожащих ладонях и осветил лицо закурившего Рушницкого.
— Это вы? — удивился я.
Рушницкий поднёс спичку к моему лицу и, опознав меня, ничего не ответил.
— Как… ваше предприятие?
Рушницкий молчал. Дрожал только красный светлячок его сигареты.
По аллее стремительно, по-мужски, шла на нас женщина. Что-то очень важное, как приговор, она должна была принести сейчас, немедленно, кому-то из нас.
Мы вышли из укрытия.
— Она вернулась, — потрясённо произнёс Рушницкий.
Странное было у него лицо. Оно одновременно выражало страдание и озарялось счастьем. Неожиданно он сделал несколько робких шагов в сторону аллеи и остановился. Его спина стала снова судорожно наклоняться, затем, вместе с правой ногой, оказалась в горизонтали. Балансируя руками в ласточке, Николай Иванович наконец подломил ногу-подпорку и оказался на коленях.
Плачущее лицо Рушницкого, всё его тело и дух его были обращены к Маше.
Не замечая Николая Ивановича, Маша вплотную подошла ко мне. Её глаза чернели ненавистью на незнакомом теперь лице, казавшемся гипсовым в зелёном свете фонарей.
— Вы меня пробовали переуступить?… Я презираю вас… Я бы ударила вас… но вы весь…
Она спрятала руки за спину. Так вот, с руками за спиной, нескладная и обвисшая, она уходила во тьму неосвещённой аллеи.
Когда женщина теряет так женственность — это последнее дело.
Я был парализован этим разрядом ненависти и тупо смотрел в сторону удаляющейся Маши. Кончиками пальцев я вытирал машинально с лица какие-то тёплые брызги. Что-то очень назойливое мешало мне. Я не понимал — что? — но как в кошмаре не мог избавиться от цепкой помехи. Какое-то крупное жёлтое лицо металось передо мной в яростном молчании. Наконец, словно в телевизоре, включился звук, страшная жёлтая маска крикнула мне:
— Негодяй! Я сейчас уничтожу тебя, мерзавец!
Сознание возвратилось ко мне. Это был Рушницкий.
Он сделал шаг назад и, оглядев меня, нанёс мне удар
в пах ногой. Я инстинктивно отстранился, и, завёрнутый собственной ногой, Николай Иванович свалился. Беспомощно, как таракан в раковине, Рушницкий сучил ногами, вращаясь на месте. Наконец он встал на колено и по своей системе дискретных движений поднялся во весь рост. Словно боксёр, вышедший из нокдауна, он бросился на меня с кулаками. Сумасшедшее лицо его было так близко, что я, как через лупу, видел крупные поры на его сером от ненависти носу. Дикие, потемневшие глаза Рушницкого выражали одну лишь жажду уничтожения. Однако я вяло отстранял его руки, и эта малоэффективная, казалось бы, защита обеспечивала надёжную самооборону.
Вдруг в лице работающего Рушницкого произошла странная перемена. Он стал сосредоточенно жевать губами, как живой, задвигался кончик его носа, в его глазах появилась растерянность.
— Рушницкий! Вы проглотили челюсть?! — крикнул я в испуге.
— Она ждёшь, — невнятно, словно громкоговоритель на вокзале, косноязычно ответил Рушницкий, показав в разжатом кулаке вставные зубы. И как бы дав мне понять, что перемирие закончено, замахнулся этой рукой для удара.
Я толкнул его в грудь, и Рушницкий плюхнулся на скамейку.
Некоторое время он тяжело дышал, а затем откинулся на спинку скамейки, и лицо его с закрытыми глазами приняло отчётливо синее выражение.
— Николай Иванович, вы живы?!
Ответа не было. Я наклонился, пытаясь рассмотреть его лицо. Ни дыхания, ни пульсирующей жилки…
— Подите к чёрту, — чётко, с хорошей дикцией вдруг ответил Рушницкий; казалось, что он видел меня через опущенные веки. (Я понял, что Николай Иванович успел уже вставить себе челюсть.)
— Уходите, — раздельно добавил он.
«Как можно теперь спать, разговаривать, даже дышать одним воздухом с ним, здесь, в этой комнате?» — спрашивал я себя, открывая дверь и поднимая упавшую записку. При прикосновении к бумажке тело моё непроизвольно сжалось, и всё похолодело внутри.
«Это — Маша…»
Простой кусочек бумаги с какими-то знаками может заставить человека смеяться, плакать, может возродить его или принести ему смерть. Это — чудо. Этому надо удивляться.
— Конец или?… — бормотал я, не решаясь заглянуть в будущее, в судьбу.
Щёлкнул выключатель, развёрнута записка — всё это делал словно бы кто-то другой.
Я впился в строки.
Печатный ряд без знаков препинания:
«…григорию александровичу мезенину телеграфь куда девал письмо главка опытном заводе чёрт тебя дери за твой счёт целую бернер».
Моё тело вышло из дома и проволочило ноги до ближайшей скамейки.
Я знал Машу. Возврата к ней нет.
Я сидел закостенев, долго ли — не знаю. Туман, свежесть позднего вечера возвращали, однако, меня к нормальному восприятию происшедшего.
Чем-то всё это должно же было кончиться!
Пусть не так, но…
Что говорить, получилось всё скверно и глупо. Жаль, что рушились чьи-то чужие иллюзии. Но я не программировал такого нелепого развития событий. Как говорят — «судьбе было угодно». Да я и не думал менять свой семейный уклад.
