Дмитрий Ненадович - Повесть о потерянном времени
Сергей сначала тоже хотел было отказаться от генеральского приглашения, но, поскольку бутербродов у него с собой не было, а завтракать накануне вылета пришлось впопыхах, запах буженины быстро победил ложное чувство скромности. Капитан пересел на невесть откуда взявшуюся алюминиевую табуретку, стоящую у генеральского стола, и, пожелав хлебосольному хозяину приятного аппетита, принялся уплетать уже давно съеденный глазами предмет своего вожделения. Не погнушался капитан и осетринкой вкупе со стерлядочкой. Первая волна голода вскоре схлынула и, догрызая кусок крабовой клешни, Сергей неожиданно даже для себя вдруг спросил генерала:
— А не кажется ли Вам, товарищ генерал, что на столе чего-то не хватает?
От такой неслыханной наглости генерал поперхнулся здоровенным куском импортного сервелата и удивлённо-вопросительно посмотрел на своего адъютанта.
— Как всегда пара бутылочек армянского пятизвёздночного в запасе у нас с Вами наличествуют, — с непроницаемым лицом ответил адъютант вопрошающему генеральскому взгляду.
— Ты представляешь, Коля? Каков нахал? Впервые вижу такого капитана… — с трудом проглотив то, что когда-то было сервелатом, изумлённо проговорил генерал, обращаясь к адъютанту.
— Да я вовсе не то имел в виду, — слегка смутившись, отреагировал на изумление генерала Сергей, — на самом деле речь шла о простых советских салфетках.
— Вы мне лапшу на уши не вешайте, товарищ капитан. Старого воробья на мякине не проведёшь. Ишь как быстро сориентировался. На салфетки всё перевёл.
— Ей-ей, товарищ генерал.
— Ладно, прекращайте лукавить. Так уж и быть. Коля, доставай, но: «Заметьте, не я это предложил», — голосом артиста Броневого закончил свое высочайшее разрешение на употребление алкоголя на борту воздушного судна великодушный генерал.
Охотников до коньяка в салоне больше не нашлось, поэтому очень скоро генерал с капитаном, мирно беседуя о мировой политике и проблемах, возникших в ходе проведения государственных испытаний, чуть было уже не перешли на «ты». Вернее генерал уже давно называл капитана Серёгой, дружески хлопал его по плечу и говорил ему «ты», но Сергей, соблюдая нерушимые правила воинского этикета, не мог себе позволить симметричного отношения: по плечу генерала не хлопал и называл его исключительно по имени отчеству. Иначе всё это действо стало бы походить на заурядную пьянку в воздухе, которую в настоящие времена могут себе позволить абсолютно все наши граждане, следующие на отдых в Хургаду. За второй бутылкой самого элитного советского напитка собеседники практически не заметили всеобщей паники, охватившей участников перелёта, когда крылатая машина сдуру вонзилась в грозовой фронт. Фюзеляж самолёта изрядно болтало, а детали обшивки мелко трясло, но воздушный лайнер, размахивая как птица крыльями, изгибающимися под тяжестью висящих на них двигателей, продолжал упорно резать затемнённый грозой небосвод. По цельнометаллическому корпусу упрямой машины одна за другой «шарашили» молнии, пугающие пассажиров всплесками разряжающегося электричества в иллюминаторах и глухими ударами по фюзеляжу. В самолёте резко потемнело, и трясущимся от ужаса членам государственной комиссии порой казалось, что они летят в пропасть в закрытой бочке, по которой какие-то неведомые, но наверняка исполинские и за что-то обозлённые на них существа изо всех сил долбят стволами свежевырванных из земли деревьев. Покойно было только в клубе любителей коньяка. Раскрасневшийся от любви к жизни генерал рассказывал Сергею анекдот за анекдотом и сам же им раскатисто радовался. Анекдоты большей частью были тупыми и не радовали капитана. Он лишь из вежливости улыбался. Время от времени не менее довольный жизнью капитан в промежутках между генеральскими анекдотами вслух вспоминал смешные случаи из жизни коммунальной квартиры, которым генерал с капитаном радовались уже вместе. Во время очередной вспышки веселья к генералу из пилотской кабины угодливо просеменил бортинженер, склонился к его мускулистому уху и стал что-то испуганно лепетать про вынужденную посадку в какой-то Умани вместо цели полёта — г. Первомайска.
— Ха-ха-ха, — громыхал очередной капитановой истории генерал и, едва повернув голову в сторону растерянно переминающегося с ноги на ногу бортинженера бросил ему небрежно сквозь смех, — да садитесь вы где хотите, только побыстрее, у меня от этого капитана уже живот болит. Хо-хо-хо.
— Товарищ генерал, может парашют оденете? — продолжал стоять над генеральской душой бортинженер, услужливо протягивая генераловой оболочке расправленные ремни подвесной системы.
— Ты что, милый, спятил? Я сигать никуда не собираюсь. Ты что не видишь, какой там дождь, а у меня ни зонтика, ни плащ-накидки. Не хватало мне ещё простудиться! Идите и скажите командиру, чтобы аккуратней сажал. А то не ровен час… Посмотрите на эту публику. Всё уже заблевали. А если ещё откуда польётся? Здесь ведь туалетов нет.
Вскоре работяга «Антон» уже катил, слегка подпрыгивая, по мокрой взлётно-посадочной полосе не знакомого никому из прилетевших города Умань. Медленно опустился хвостовой люк-трап, и пассажиры освобождено высыпали горохом на лётное поле. Их посеревшие от продолжительного испуга морды лиц подсознательно тянулись к только что выглянувшему из-за грозовых туч солнышку, губы что-то неслышно шептали. Последними пассажирами, покинувшими самолёт, были генерал и капитан. Непосредственно перед выходом генерал «навёл шороху» в пилотской кабине, для порядка отчитав первого пилота за отсутствие интереса к погодным условиями, приведшее к массовому испугу пассажиров.
— Да я запрашивал, — лепетал в своё оправдание майор, — сказали, что «бэз опадив» и кромка 1000 метров…
— Значит, надо было ещё раз запросить. И как я теперь с ними работать буду, — громыхал генерал, — они же теперь неделю с унитазов слезть не смогут, вспоминая ваши бреющие полёты…
— Мы и над Смоленском погоду запрашивали, а нам ничего про грозу не сказали, — продолжал оправдываться командир воздушной посудины.
— Над Смоленском… Вы бы её еще над Владивостоком запросили. На кой ляд она сдалась Вам над Смоленском? Надо было над Первомайском запрашивать… В общем, меня это не волнует. Вы в следующий раз хоть по телефону звоните каким-нибудь знакомым в то место, куда летите, и интересуйтесь о том, какая у них там погода. Так оно, пожалуй, надёжнее будет. А сейчас командуйте. Вооружайтесь тряпками и чтобы салон мне завтра к вечеру был отмыт и продезинфицирован.
Покинув трап самолёта, генерал с капитаном постояли некоторое время молча, вполоборота отвернувшись друг от друга и с наслаждением вдыхая послегрозовой, пропитанный озоном воздух. После чего генерал, на которого коньячные пары, вступившие в реакцию с озоном, видимо, навеяли некоторую философскую мечтательность, повернувшись к капитану произнёс громкий, слышный всем толпящимся на лётном поле спич:
— Ну что, капитан, ты хоть знаешь, где ты находишься? Здесь на всю тысячекилометровую округу есть всего один генерал-полковник — это я. И так же на всю эту округу есть всего один капитан, который когда-либо выпивал коньяк в воздухе, посреди бушующей вокруг грозы с самим генерал-полковником — это ты. Так что ты тут самый главный в округе капитан. Поэтому не тушуйся и местным спуску не давай. Не церемонься с ними. Если вдруг тебе здесь какой полковник-разгильдяй вдруг забудет приветственно козырнуть, так ты его сразу на карандаш и срочный доклад мне. Я его вмиг с Украины на Дальний Восток отправлю. Пусть там козырять учится. А если этот полковник вздумает вступить с тобой в пререкания, так ты сразу делай глаз по-квадратней и вопрошай: «Вы что, товарищ полковник? Что Вы себе позволяете? Вы что, не знаете, что я прилетел с самим генерал-полковником Рязанских?» Эффект, смею тебя заверить, не замедлит проявиться.
Надо отметить, что в самом начале генеральского спитча на лётном поле появился ещё один генерал, сопровождаемый несколькими полковниками. Видимо, это было командование располагавшейся неподалёку дивизии. Прибывшие выглядели несколько сконфужено. Причиной конфуза, по всей видимости, послужило их опоздание со встречей высокого московского гостя, ведь по этикету они должны были преданно ожидать его около трапа. И не важно, что самолёт сел на расстоянии ста километров от ожидаемого порта прибытия. В армии это ни кого и никогда не волнует — извольте выполнять этикет. Поэтому встречающие в нетерпеливой неловкости переминались с ноги на ногу, как будто им всем разом приспичило по малой нужде, но прерывать пламенную речь Рязанских своими низменными докладами никто из них не решался. А о чём теперь докладывать? О своем запоздалом прибытии, глубоком осознании вины и внезапно свалившейся на них с хмурых небес великой радости, навеянной прибытием в их отдалённые от столицы края столь высокого гостя? Всё это было понятно без слов. Встречающие вначале с плохо скрываемым восторгом внимали словам пропахшего коньяком полководца, предпочтя до поры до времени подержаться от оратора на довольно почтительном расстоянии. Однако сразу же после завершения речи-напутствия, проявив неожиданную для заплывшего жиром туловища прыть, опоздавший генерал вдруг стремительным прыжком всё же подскочил к Рязанских с приветственно-оправдательным докладом. Прибывшие с генералом полковники такими же тучными прыжками быстро выстроились в одну шеренгу за спиной докладывающе-оправдывающегося и с неподдельной настороженностью наблюдали за капитаном. В это время капитан, всё ещё находящийся в состоянии лёгкого «поддатия» и воодушевлённый генеральским вниманием, стоял за спиной и чуть в стороне от Рязанских. Он вслед за высоким гостем степенно приложил руку к козырьку и теперь с важным видом выслушивал доклад местного генерала. Наконец ритуал был завершен. Все приличествующие моменту слова были сказаны и Рязанских прощающе протянул «опозданцу» руку для пожатия. По завершению рукопожатия генерал-полковник, казалось, сразу же потерял всякий интерес к самому главному военноначальнику здешних мест. Он тут же повернулся к нему спиной и направился к шеренге полковников. Подойдя к шеренге замерших в испуге старших офицеров, Рязанский принялся внимательно выслушивать поочередное представление каждого из них: «Полковник Пупкин. Жалоб и предложений не имею». При этом высокопоставленный московский гость имел привычку заглядывать как можно глубже каждому из представляющихся в глаза. Он словно искал всегда в глубинах глазного дна каждого из рапортующих ответы на всегда актуальные для него самого вопросы: «Точно ли не имеет этот бодро рапортующий никаких жалоб? Или затаился в какой-нибудь обиде, сдерживаемый приобретённой на службе трусостью, и когда-нибудь подставит? Ну, к примеру, нажмёт без спросу «ядрёную» кнопку… А этот? Почему у него нет абсолютно никаких предложений после стольких-то лет службы? Предложил бы ну хоть какую-нибудь безобидную и принципиально невыполнимую фигню… Ну, например, предложил бы улучшить качество приготовления пищи для дежурных смен. Нет, молчит, идиот, не жалуется ни на что и ничего не предлагает». И, видимо, только после того, когда какие-то ответы всё же были найдены где-то на небольших глубинах сознания рапортующего, Ряжских нехотя и с брезгливостью протягивал исследуемому руку для демократичного пожатия, а потом долго вытирал ладонь носовым платком, пытливо разглядывая следующую душу.
