Владимир Огнев - Кузьменко меняет профессию
— Я не потерплю очковтирательства! — грозно сказал директор.
И двести процентов плана ухнули. Иван Фомич объявил всеобщий аврал, самых бойких заготовителей самолетами отправил в столицы с наказами «обработать» крупных пернатых, зимующих в зоопарках, но… несознательные пернатые линять в морозы отказались, а ощипать их тайно не удалось. Не спасли положения и скупленные в магазинах зубочистки из гусиных перьев: к плану добавилась лишь сто одна тысячная процента… Утешало, что сумму премий новый директор не уменьшил.
…Идея осенила Семена Прохоровича. Идея, прямо скажем, смелая, новаторская.
— Иван Фомич, — тихо сказал он, борясь с волнением. — А что, если их того… сложить? А?
— Чего сложить? — недовольно повел бровью «сам».
— Ну, эти… как их… перья с пухом… Там сто процентов и здесь сто. А вместе-то?
— Ай, Семен! Ну, Семен! — Иван Фомич, сразу уловив гениальность идеи, расплылся в улыбке. — Вместе-то — двести! Двести процентов! Михеич, скорректируем…
А в бухгалтерии тем временем заканчиваются последние приготовления. Уже расставлены тарелки, остророгие вилки нацелены на добычу.
Не разрешается только откупоривать бутылки: «сам» строго следит, чтобы его доклады слушали трезвые подчиненные.
Восемнадцать часов двадцать минут. Возбуждены самые инертные. Контора гудит.
Восемнадцать сорок. Хлопает входная дверь. В кабинет Ивана Фомича проплывают руководящие супруги.
Девятнадцать двадцать. Из заветных дверей выглядывает Изюмкин, машет секретарше Аллочке:
— По местам! По местам!
Смутно рокочут передвигаемые стулья.
Девятнадцать тридцать пять. Под гром аплодисментов руководство занимает места в президиуме. Торжества начинаются.
Гвоздем вечера, призванным вспороть до неведомых доселе глубин души пухозаготовителей, является блестящий доклад Ивана Фомича. Дух эпохи — научность. Иван Фомич с научной точки зрения рассмотрел все аспекты проблемы заготовки пера и пуха с древнейших времен до наших дней.
Дух эпохи — критика и самокритика. Иван Фомич самокритично признал, что такие побочные продукты, как мясо и жир, контора еще не освоила, они уплывают в другие ведомства.
К концу второго часа сотрудники твердо уяснили: под руководством Ивана Фомича контора достигнет сияющих вершин областного первенства.
Минутная стрелка начала свой бег по третьему кругу. Сомлевшие заготовители восторженно приветствовали переход ко второй половине официальной части — премированию.
Изюмкин зачитал приказ по тресту — Иван Фомич и Семен Прохорович получили премии, лучший заготовитель Петр Коровкин — благодарность.
Затем свой приказ обнародовал Семен Прохорович Кусакин — исполняя по случаю отъезда Фортунова на ревизию (то бишь на рыбалку) должность управляющего, он премировал за выдающиеся заслуги Ивана Фомича и завкадра Илью Михеевича, объявил благодарность лучшему заготовителю Петру Коровкину.
В зале красный, как свежеотваренный рак, Коровкин клялся соседям, что традиционной «обмывки» не зажмет. А тем временем Иван Фомич уже оглашал свой приказ — премировать Кусакина и Изюмкина, наградить подарком Куфейкину, объявить благодарность лучшему заготовителю П. Коровкину.
Иван Фомич ошибся. Не следовало награждать Куфейкину. Пока он и Семен Прохорович жали друг другу руки, а Куфейкина, до того обеспечивавшая охрану выхода, не укрепив тыла, пробиралась к президиуму за подарком, началась интенсивная утечка заготовителей. Концовку торжества пришлось скомкать — Иван Фомич объявил начало «неофициальной части».
В театре ни один, даже самый короткий, спектакль не обходится без антракта. Антракт — это традиция. И в то же время антракт — это великое изобретение. За время антракта на сцене воплощается в жизнь воображение художника-декоратора, натягивается тетива творческих замыслов режиссера.
Для зрителя антракт — это подготовка к новым наслаждениям. А подчас — единственная возможность превратить испорченный вечер в полуиспорченный, возможность, как говорил один великий комбинатор, «вовремя смыться».
Мало кто знает, что для буфета антракт — это выполнение плана. А два антракта — перевыполнение. Если бы все драматурги в юности проходили практику в системе общепита, в их произведениях было бы минимум по 6—7 антрактов.
Иван Фомич над проблемой перерывов не задумывался, но на практике использовал их образцово. Пока воинство заготовителей седлало в бухгалтерии сверкающий вензель, Иван Фомич с супругой и приближенными скромно укрылся в кабинете. Волшебная неведомая сила соорудила там столик, на котором сторожко жались между тарелочками с черной икрой и иными деликатесами бутылки с коньяком. Вообще-то Иван Фомич предпочитал «экстру», а золотистый дар виноградных плантаций раньше называл не иначе как клоповником. Но однажды где-то прослышал, что настоящую солидность придает только коньяк и… что значат вкусы, когда под угрозой авторитет!
Новому году шел уже второй час, когда Иван Фомич с компанией, изрядно заправившись в кабинете, вывалился в общий зал и торжественно поднял бокал шампанского:
— С Новым годом!
— Ура! Ни пуха, ни пера! — одиноко выкрикнул в ответ захмелевший Коровкин.
Золотой гусь
Хоть и приобщился я к охоте в раннем детстве, но специалистом себя не считаю и с ружьишком в лес или на озеро выбираюсь редко. Но зато везет мне на приключения. Взять хотя бы такой случай.
Лет этак десять назад был я в командировке в небольшом сибирском городке. Такая, знаете, неприятная командировка: дел с гулькин нос, а решить их быстро никак нельзя. Вот и сиди, загорай. Хотя в прямом смысле загорать совсем не тянуло: дело было осенью, в конце сентября. К счастью, жил в этом городке мой хороший приятель, деятель искусства и охотник, с которым и коротали мы длинные осенние вечера.
Однажды, выпросив у приятеля ружьишко и болотные сапоги, отправился я побродить по окрестностям. Иду, вижу — речушка течет. Это если, конечно, по сибирским масштабам мерить — речушка. А где-нибудь в Европе ее бы, пожалуй, и рекой величали.
За неширокой протокой островок лежит, леском поросший, и гагаканье гусиное, слышу, с той стороны доносится. Разыскал я старенькую плоскодонку, столкнул на воду, вооружился за неимением весла доской и двинул к острову. Из днища лодчонки вода фонтанчиками бьет, журчит предупреждающе: «остор-р-р-рож-ж-но», «остор-р-р-рож-ж-но». Вечереть начинает, даль этаким легким маревом подергивается. Молодой лесок так расцвечен весь, что сердце замирает. Строгие темно-зеленые елочки с двоюродными сестрами своими — веселыми сосенками — хороводы водят, золотистые березки к ним стайкой бегут, а рябинушка алыми гроздьями покачивает, подружек приветствует. Кое-где оранжевые осинки проглядывают, кустарники, как дети, по полянкам разбегаются, к взрослым деревцам льнут. Озеро неожиданно открывается: почти круглое, в камышовой оправе, как зеркало в желто-зеленой раме. И вдруг зарябило зеркало, крылья захлопали, гагаканье поднялось неописуемое, и стая гусей прямо передо мной вверх рванулась. Я дуплетом по стае: вижу — один гусь падает, второй. Честно, без приписок…
Однако красота-красотой, а гусей доставать надо. Собаки со мной нет, а озеро, будь оно неладно, глубоким оказалось. Подобрал сухую валежину подлиннее, забрел в воду — не дотянуться. Вот уже и водичка сентябрьская в сапоги залилась, а я еле-еле одного гуся вытащил.
Что ж, думаю, придется самому собачьи обязанности исполнять, по совместительству. Раздевайся, говорю себе, давай в воду и тащи добычу в зубах.
Смеркаться уже начало. Вышел на берег и только хотел сапоги стаскивать — смотрю, в кустах что-то серо-бурое шевелится. Кто бы, думаю, это мог быть? Зверь какой?
Я, конечно, рассуждаю, что осень — время для зверей пищей обильное. Медведь, скажем, или волк на человека осенью не нападают. Тигры же в этих местах не водятся. Рассуждаю так, и вдруг обнаруживаю, что я уже у речки и лодку свою в воду толкаю.
Из днища опять вода фонтанчиком бьет, я помаленьку доской гребу. И тут, понимаете, то ли поспешил я почему-то, то ли излишки воды в плоскодонку просочились, но нос ее вдруг в воду уходит, и я начинаю медленно погружаться.
Естественно, в этой ситуации беспокоюсь: как бы ружье и сапоги чужие не потерять. И начинаю «караул» кричать. Гусь, что к поясу привязан, создает мне некоторую плавучесть, но сапоги и ружье (я его на шею повесил) — вниз тянут. Так что кричать я вскоре перестаю и только, так сказать, кормовой частью на поверхности колыхаюсь. Дрейфую по течению. Однако чувствую, что призыв даром не пропал: что-то острое меня за штаны уцепило и к берегу волокет.
Тут — самое главное и происходит. Кто-то меня в воде за левый сапог хватает и начинает его стаскивать. Конечно, сопротивляюсь, другой ногой брыкаю и встаю на дно. Воды — по грудь.
