Эфраим Севела - Остановите самолет — я слезу! Зуб мудрости
Мне даже страшно порой становится кушать у него за запертыми дверьми. Как будто я участвую в воровстве. В голову мне приходит дикая мысль, что если позвонят в дверь, я все, что есть на тарелке, затолкаю в рот, чтоб скрыть улики. И подавлюсь.
Ну, и ладно! Приму смерть. Но деда не подведу. Не выдам милиции. Я — не Павлик Морозов. Я своих не предаю. Даже за самую лучшую идею.
А какая это идея? Кто мне объяснит? Постоянный дефицит и воровство?
Здесь, в Америке, уже зареклась объяснять моим школьным товарищам, что такое дефицит продуктов. Не понимают ни шиша. Даже негры и пуэрториканцы. Скалят зубы. Думают, что я их разыгрываю. Как же так, мол? У тебя есть деньги, ты идешь в магазин и ничего не можешь купить? Такого не бывает. А что в магазине — пустые полки, это у них в голове не укладывается.
Будь здесь, в Нью-Йорке, дедушка Сема, он бы обязательно сказал, что их еще жареный петух в зад не клевал и они не знают, почем фунт лиха. Но допрыгаются. И к ним прилетит «Синяя птица». С очередями у магазинов и с пустыми прилавками внутри. И будут они просыпаться в холодном поту, когда к ним ночью позвонят и кто-то с сильным русским акцентом прикажет отворить двери.
Это уже не дедушки Семы слова. А нашего Б. С. Он почти уверен, что коммунисты придут и сюда. Потому что американцы наивны, как барышни. То простительно барышням, но не великому народу. А спохватятся, будет поздно.
Я себе не хочу этим голову забивать. Не мое дело. Как постелятся, так и выспятся. Как говорила бабушка Соня. Поживем — увидим. Как говорил дедушка Сема.
Я знала в Москве еще один дом, кроме дома дедушки Семы, где были продукты, какие душе угодно. Хозяин этого дома не торговал пивом и не воровал. Наоборот. Он был очень важным человеком. Занимал высокий пост. Большое начальство. Его дочь Нина Сазонова училась со мной в одном классе, и жили они близко от школы. Иногда после школы я к ним заходила домой.
Нам обеим Нинина мама делала бутерброды с икрой и строго приказывала не выходить с едой во двор, а все съедать за столом.
В этой семье тоже не хотели, чтоб посторонние видели, что они едят.
— Твой папа тоже ворует? — тайком спросила я Нину.
Нина даже обиделась.
— А что? — старалась я оправдать свой бестактный вопрос, — в магазинах же нет таких продуктов.
— Мы в магазинах не покупаем, — с гордостью сказала Нина. — У нас есть закрытый распределитель.
И тогда я, дура, узнала нечто совершенно новенькое для себя. Десять лет прожила на свете, а представления о таких вещах не имела. Век живи, век учись. Дураком помрешь.
Оказывается, большое начальство, вроде Нининого папы, вообще в магазинах ничего не покупает. Магазины с пустыми полками — для народа, для простых людей, для трудящихся. А для коммунистов, которые занимают высокое положение и руководят этим самым народом, имеются специальные магазины, куда посторонним вход воспрещен. Там у дверей стоит милиционер и проверяет документы. Кто со свиным рылом, того не пускают в калашный ряд. А гонят в три шеи.
Это и есть закрытый распределитель. Распределяют. Народу — шиш, начальству — пожалуйста.
Там есть все, что душе угодно. Полный коммунизм. Почти бесплатно. Бери — не хочу. Нинины мама с папой берут.
А мои родители даже не знают, где такой распределитель находится. Их туда на пушечный выстрел не подпустят. А воровать, как дедушка Сема, они не умеют и не хотят. Поэтому для них радость, когда перепадет что-нибудь в длиннющей очереди. Как та самая «Синяя птица».
Когда Нина провожала меня до метро, мы прошли мимо большого недостроенного дома, огороженного забором. Над ним кран таскал кирпичи.
— Как построят, — похвастала Нина, — мы сюда переедем. Сейчас у нас три комнаты, а будет четыре. Отдельная — для меня.
— Везет тебе, — сказала я.
— А еще знаешь что, — сообщила она мне по секрету. — Здесь я смогу бегать с бутербродом во двор. И никто ни капельки не позавидует.
— Почему?
— Не понимаешь, что ли? В этом доме у всех будет полно икры и всего, чего хочешь.
— Послушай, а нельзя моему дедушке сюда переехать? У него тоже икра есть… и апельсины… круглый год.
— Он кем работает?
— В пивном ларьке.
Нина рассмеялась.
— Не-ет, глупенькая. Сюда его не пустят. Здесь только начальство будет жить. Только семьи, которые прикреплены к закрытому распределителю.
Так и сказала «прикреплены», и мне захотелось нарисовать прикрепленных человечков, приколотых кнопками к стене, на которой написано «Закрытый распределитель». Каждый человечек держит в руках пакеты с деликатесами. В пакетах прорвалась бумага, и деликатесы сыплются на землю. А там стоит народ и ловит их и тут же съедает.
Уже в метро меня осенило. Что же это получается? У дедушки есть все, потому что он ворует. Достает из-под полы. А Нинин папа ведь не ворует. Он получает все в… как его… закрытом распределителе… А почему закрытом? Значит, тайком? Значит, тоже из-под полы? Но ведь Нинин папа — не вор, а большое начальство? Почему же дедушка Сема — вор? А Нининого папу вором назвать нельзя? Кто из них самый большой вор?
Как всегда, когда я запутываюсь, у меня начинает болеть голова.
Никак не могу определить, как относится ко мне Б. С. Как к ребенку? Или видит во мне созревающую женщину?
Однажды я подслушала его с мамой разговор. Я прошла через гостиную, где они сидели у телевизора, и спиной почувствовала, что Б. С. смотрит не на экран, а на меня. Заметила это, видно, и мама, потому что она пошутила:
— Доктор, вы отвлекаетесь.
И тогда Б. С. сказал слова, от которых у меня порозовели уши:
— Твоя дочь входит в пору цветения, и, если меня не подводит мое мужское чутье, она очень скоро превратится в прелестную женщину. Горе мальчишкам! Ох, уж и запрыгают они вокруг нее.
Мама была польщена такой высокой оценкой моих женских достоинств, но не удержалась от шпильки:
— И вместе с ними такой старый козел, как ты.
Б. С. поспешил ее успокоить в свойственной ему манере:
— Мадам, это неинтеллигентно — ревновать к своей дочери-подростку. Не опускайтесь до уровня буфетчицы в Мурманском рыбном порту. Вы со мной не первый день живете и пора запомнить хоть одно из правил, которых я придерживаюсь неукоснительно. Не нужно гадить там, где ешь.
У меня захватило дух. Следовательно сделала вывод я, он испытывает ко мне влечение, но сдерживает себя, наступает на горло своему чувству, как пишут в романах, потому что неукоснительно придерживается своих строгих нравственных правил.
Дважды я пыталась проверить свою догадку. Как-то пришла из школы с головной болью. К вечеру поднялась температура. Я почувствовала себя совсем худо. Мама, придя с работы, уложила меня в постель и, встревоженная, стала дожидаться возвращения Б. С., который в этот день, как назло, куда-то запропастился.
Б. С. — прекрасный врач. Его знает почти вся русская эмиграция. Не сдав американских экзаменов и, следовательно, не имея официального права лечить здесь в больницах, он тем не менее не отказывает никому из эмигрантов, у которых нет денег, чтоб обратиться к американскому врачу, и лечит бесплатно всех, кто к нему обращается, а в особых случаях даже едет, черт знает куда, к тяжелому больному. Бесплатно. А денег у него самого в обрез. Еле хватает на питание и квартиру, пока он сидит и зубрит толстые американские учебники, чтоб сдать экзамен.
Помню, он как-то с горькой усмешкой протянул свою руку с крепкими длинными пальцами:
— Хирург, как и пианист, погибает без практики. Эти пальцы требуют постоянной работы. Иначе они теряют чувствительность. А следовательно, как хирург, я дисквалифицируюсь. Господи, когда же я дорвусь до операционного стола и возьму в руки скальпель?
В тот раз, когда я заболела, Б. С. вернулся домой поздно и вместе с мамой вошел в комнату, где я лежала в постели во фланелевой ночной рубахе. Он бесцеремонно задрал на мне рубаху до самой шеи, открыв мое голое тело, и приложил стетоскоп к моей груди.
— Не раскрывай ее, — вмешалась мама, — она простудится.
А мне как раз нравилось, что я открыта и Б. С. видит меня всю голенькую и трогает своими прохладными пальцами.
— Ты мне мешаешь, — строго сказал маме Б. С.
— Мама, выйди, — отважившись, сказала я.
Мама, как наседка, встревоженная моим здоровьем, даже не заметила, что мы оба хотим избавиться от ее присутствия, и вышла. Б. С. облегченно вздохнул. А я улыбнулась ему. Интимно. Как мне казалось.
Я лежала на спине, раздвинув ноги. Он сидел на краю кровати у моих ног. Мои жалкие, как яблочки, груди дразнили его своими еще неразвитыми сосками.
Он стал давить пальцами мне живот. Потом постучал по груди. Мне от прикосновения его рук стало хорошо-хорошо. И когда его пальцы коснулись набухшей выпуклости с соском, я положила свою ладонь на его руку и прижала ее. Он не отнял руки. А лишь глянул на меня. Я закрыла глаза и почувствовала, как блаженная улыбка расплывается по моему лицу.
